Глава 6
— А это Папилио антимахус, Парусник антимаха, самая ядовитая бабочка в мире, — встал рядом отец, держа в руке бокал с хересом. — Живёт в Уганде и не имеет естественных врагов, так как её тело содержит токсичные гликозиды. Настолько мало изучена, что с 1782-го, года её открытия, никто не знает, как выглядит её гусеница и где она откладывает яйца. Это самцы, — добавил он, когда оба антимаха синхронно взмахнули оранжевыми с чёрными прожилками крыльями. — Каждый стоит полторы тысячи евро.
Про Уганду Мирослав знал, что это одна из стран, через которую проходит экватор, а про бабочек — и того меньше. Но сейчас был не тот момент, чтобы он испытывал желание расширить кругозор.
— Неужели так ничего и не скажешь про компанию? — спросил он.
— Скажу, — хмыкнул отец. — Хрен с ней.
— В каком смысле? — Мирослав подвигал лопатками, отлепляя прилипшую к спине рубашку. Проигнорировав жёсткое испанское вино, он пил только газировку. С того далёкого времени, когда был мал, чтобы пробовать вино, он уже давно сформировал свои предпочтения и испанское вино не любил. Во влажном микроклимате оранжереи вода выходила по̀том.
— В самом прямом. Делайте что хотите.
— Делайте? — переспросил Мир. Отец кивнул. — С твоей компанией?
— С моей компанией, — кивнул снова. — Продайте или подожгите и пусть сгорит. Всё равно, — махнул он рукой с бокалом. Напиток выплеснулся, но он словно не заметил.
— Не понял, — повернулся к нему Мир.
Сидя у небольшой лужицы в тени, парусники закрывали и раскрывали узкие крылья, напоминая птиц. Экзотичные, прекрасные и опасные, но разговор становился куда экзотичнее.
— Да что тут непонятного, — усмехнулся отец. — Тебе компания нужна? Нет. А матери нужна? Нет. Ну и чёрт с ней, с этой компанией.
— А тебе? — нахмурился Мир.
На облитые ароматным хересом пальцы прилетела ярко-голубая бабочка. Отец перехватил бокал в другую руку, развернул ладонь, чтобы крылатой красавице было удобно. И тут же рядом приземлилась другая. Сергей Сергеевич так увлёкся действом и зрелищем, что, казалось, забыл о чём они говорили. Но не забыл.
— А мне уже ничего не надо, сынок, — взял он с кормушки отрезанный кусок апельсина и, когда бабочки дружно на него переползли, осторожно положил обратно. Туда же поставил стакан с остатками алкоголя. — Мне осталось месяца три, в лучшем случае полгода. И всё, — он закатил глаза и сложил руки на груди характерным жестом.
— Капусточка, конечно, дело хорошее, но в доме надо держать и мясные закуски, — машинально сказал Мир, покосившись на бокал. Хотя было не до смеха. По мокрой спине пробежал холодок.
— У меня рак, — предвосхитил его вопрос отец. — И заниматься спасением этой компании, которая никому не нужна, у меня нет никакого желания.
— Спасением?
— Да, сынок, да. Спасением. Биться за очередную награду, премию, место, осваивать инновацию, открывать новый рынок, вовлекать партнёров, искать инвесторов. Тратить отпущенные мне последние три месяца на то, чтобы найти для компании надёжные любящие руки? Да пропади оно всё пропадом.
— Пап, у «Экоса» шестьдесят магазинов в России. А ещё в Испании, Сербии, Гонконге. Четыре органических фермы, пятьдесят гектаров полей на Алтае, Камчатке, Сахалине, здесь. И всё это работает. Растёт, собирается, перерабатывается, используется. Мне продолжать? Напомнить тебе про заводы, собственные упаковочные цеха, линии продукции? Тысячи людей, которые на тебя работают? И пропадом?
— Плевать. Всё это развалится, когда меня не станет всё равно. Что так, что сяк. Мне некому передать знания и опыт. Некому доверить управление. Некому сказать: я всё это создал для вас. Для тебя, сын. Так не всё ли равно, когда: сейчас или тремя месяцами позже. Тебе нужна эта компания?
Он повернулся к Мирославу и ждал ответа.
Мир неопределённо пожал плечами.
— Ну вот видишь, — вздохнул отец.
— Мне не нужна ни одна компания, — ответил Мир. Это была чистая правда, но почему-то сейчас она прозвучала как оправдание. Жалко, неубедительно. Слабо.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Ну не нужна и не нужна, — махнул рукой отец, словно и не ждал другого.
— Ты можешь нанять управляющего, директора, топ-менеджера, целую команду, что сделает любую работу, согласно поставленной задаче. Оценит, продаст, реорганизует.
— У меня есть команда, — дёрнул головой отец. — Хорошая, сильная, хваткая. Нацеленная на работу, результат и победу. Зачем мне её менять, пугать, демотивировать? Чтобы уже сейчас над компанией начали кружить стервятники в ожидании лёгкой добычи? И ещё живую клевать и рвать на части, разбивая мне сердце? Ну уж нет. Пусть ни одна живая душа не знает.
— Чтобы всё не пошло́ прахом, как ты прогнозируешь.
— Вижу, ты не понимаешь. Зачем? — повысил он голос. — Для кого? Если никому, кроме меня, всё это не нужно. Ты же так сказал мне прошлый раз, когда я тебя уговаривал? Когда предлагал: бери, сынок, это твоё. Умолял.
— Умолял?! — выдохнул Мир. — Ты угрожал, пап. Требовал, заставлял, вынуждал. Приказывал. Как ты обычно своего и добиваешься. И знаешь, это, конечно, было очень щедрое предложение: поставить меня во главе компании и заплатить мои долги… но нет. Спасибо!
— Увы, тогда всё было иначе. Но это уже неважно. Нет и нет, — ответил отец. — Всё. Закрыли тему. Я позвал тебя не за этим. За тем, чтобы просто посидеть вот здесь, в моём любимом месте. Посмотреть на эти поля, цеха, простор. Вот на это выглянувшее после дождя солнце. Вспомнить то хорошее, что у нас было. И, пожалуй, всё. Больше мне от тебя ничего и не надо, сынок. Спасибо, — раскинул он в сторону руки.
Мирослав нагнулся, чтобы его обнять. И тот крепко сжал его в своих объятиях. Молча. Лишь тяжело вздохнул, но не добавил ни слова.
— Почему ты не стал лечиться? — спросил Мир, когда отец пошёл провожать его к выходу.
— Не хочу поджаривать мозги. Пусть лучше я умру своей смертью, но буду в трезвом уме и твёрдой памяти до конца, чем начну пускать слюни и как шелудивый пёс оставлять всюду клочки шерсти. Ничего это мне не даст. Может, выгадаю лишнюю неделю, может, пару месяцев. Но зачем мне даже лишний день такой жизни? Лучше так.
Мир стоял оглушённый. Не зная, что делать. Что думать. Что сказать. Как это принять?
— Матери пока не говори, — попросил отец. — И Венере. Она хоть мне и не жена, всё же дорога. Не хочу слёз, причитаний, тоскливых взглядов. Пусть всё идёт как шло.
Он поприветствовал кого-то в холле. Потом у него зазвонил телефон. Отец махнул Миру и ушёл. Как обычно он уходил, не прощаясь, не оборачиваясь.
А Миру и поговорить об этом было не с кем.
Он слонялся по пустой территории. Мерил шагами комнату. А потом позвонила она…
— Заехать внутрь или остановиться здесь? — открыла Кристина Валерьевна окно машины, затормозив у ворот открытого бокса.
— Здесь хорошо, — ответил Мир. Чёрт, вроде не юнец, а увидел её — и пульс сбился, голос дрогнул. — Колесо всё ещё в багажнике? — спросил он, стараясь выкинуть из головы картинку, что легко представил под её свободной чёрной футболкой.
— Там, где ты его оставил, — заглушила она мотор.
— Тогда я подтяну ремень. А колесо оставлю в мастерской. Боковой порез, придётся повозиться. Если не хочешь просидеть здесь до утра, лучше приезжай за ним завтра. Если меня не будет, скажешь, парни заменят без очереди.
Она вышла из машины и оглядела Мира с ног до головы, пока он вытаскивал из багажника колесо.
— Прости, никогда бы не подумала, что ты слесарь.
Мирослав не стал поправлять, что механик. Разочарования на её лице и так было более чем достаточно.
— А что бы ты подумала? — занёс он колесо внутрь открытого помещения.
— Не знаю. — Когда он повернулся, она уже осматривалась в боксе, освещённом как операционная и традиционно заделанном в кафель, но захламлённом, грязном, рабочем. — Что у тебя тут фотосессия.
— Среди брутально утрамбованного ногой мусора? — усмехнулся Мир.
