— А, это тебе неудобно?.. Не правда ли, Сильверий? Зная пружины, управляющие человеком, нетрудно превратить его в куклу, — насмешливо заметил Цетегус. — Я прекрасно понимаю твое неудовольствие, достойный служитель алтаря, но помочь тебе все же не могу. И потому, в сущности, не могу, что и сам не знаю, что заставляет меня поступать так, а не иначе. Уверяю тебя, что я был бы очень счастлив, если бы ты, или другой кто, сумели бы объяснить мне причины и побуждения моих поступков. С благодарностью я, пожалуй, разрешил бы этому мудрецу управлять собой. Но кто может понять то, что мне и самому неясно?.. Одно лишь чувствую я с чисто элементарной силой: отвращение к готам… Я ненавижу этот народ за его счастливую молодость, за его варварскую наивность, за глупое простодушие их по-детски чистого сердца, за их рыцарское геройство… Мне противно германское племя, добившееся власти над великим Римом с его тысячелетней историей, с его славным прошлым, с его древней культурой и с его гражданами, вроде нас с тобой. Мы никогда не сможем примириться с властью этих северных медведей.
Что-то похожее на воодушевление мелькнуло в холодных глазах римлянина и сейчас же исчезло. Снова отхлебнув глоток вина, он поглядел на архидьякона обычным равнодушным взглядом.
Сильверий, внимательно наблюдавший за своим собеседником, едва сдержал возглас недовольства, но вовремя спохватившись, заговорил елейным тоном церковного проповедника.
— Во всяком случае у нас с тобой одна и та же цель: изгнание варваров из Рима. Этого достаточно. Не зная, чего ты желаешь для себя, скажу тебе откровенно, что я желаю одного только: освобождения римско-католической церкви из-под власти еретиков ариан, которые, не признавая божественности Христа, низводят Спасителя до степени языческого полубога. Пока Рим будет находиться во власти готов, а византийский император поддерживать епископа константинопольского…
— До тех пор римский архиепископ не будет владыкой мира, даже тогда, когда имя его будет… Сильверий?.. Успокойся, почтенный защитник Христа. Я давно уже знаю твои желания и все же нерушимо сохранил тайну, которую ты не счел нужным мне доверить. — В голосе Цетегуса, перебившего невольно увлекшегося архидьякона, слышалась заметная издевка, немедля сменившаяся серьезностью под пытливым взглядом собеседника. — То же будет впредь, в том порукой мое слово… Налей-ка мне еще полстакана фалернского. Хорошее вино, хотя и сладковато. Настоящее женское вино, для подкрепления кающихся грешниц, которые исповедуются в этой подземной молельне… Что же касается твоих планов, то мне кажется, тебе следовало бы желать изгнания готов, но отнюдь не победы византийцев. Ведь в случае соединения обеих империй, римский первосвященник займет второе место. Первое придется уступить византийскому патриарху. Чтобы избежать этой опасности, тебе следовало бы, прогнавши готов, устроить что-либо новое… не знаю только, что?
— Быть может, восстановить отдельный престол Западноримской империи? — невольно увлекаясь, спросил Сильверий.
— Который был бы лишь пешкой в руках римского первосвященника, — докончил Цетегус, отхлебывая фалернское. — Что ж, это возможно, конечно. Но не удобней было бы для этой цели восстановить Римскую империю?
Глаза Цетегуса впились в бледное лицо архидьякона, увлеченного до полного забвения при своей всегдашней осторожности.
— Что ж, быть может, мы и доживем до того времени, когда римский первосвященник будет властителем Италии, Рим его столицей, а короли варварских земель — Франции, Германии и Испании — покорнейшими сыновьями католической церкви…
— Не дурной план, Сильверий, но жаль, что несколько преждевременный… Раньше чем делить шкуру готского медведя, надо свалить его, что не так-то легко, друг мой… Итак, пока что, предлагаю тебе древний римский тост: — «Да погибнут варвары!..»
Осушив чашу до дна, Цетегус поднялся с места и набросил свой грубый плащ на плечи.
— Ночь приближается к концу, а мои невольники должны найти меня на рассвете в моей постели, во избежание лишних пересудов и опасных сплетен. До свидания, Сильверий.
Архидьякон долго смотрел вслед ушедшему римлянину, слегка покачивая головой.
— Странный человек, — прошептал он наконец. — И хорошее орудие. Надо только позаботится о том, чтобы это орудие сломилось вовремя… Ну, да церковь римская вечна, а люди непрочны… всегда и все…
В спальне на мозаичном столике у постели Цетегуса лежало письмо, перевязанное шелковым шнурком и запечатанное большой королевской печатью. Сдвинув брови, римлянин разрезал кинжалом шнурок и, развернув складные навощенные дощечки, прочел следующие строки:
«Цезарю Цетегусу, патрицию и сенатору римскому, шлет привет Марк Аврелий Кассиодор. Наш король и повелитель при смерти. Его дочь и наследница желает тебя видеть, чтобы переговорить с тобой еще при жизни своего отца. Тебя прочат на один из важнейших постов Итальянской готской империи. Приезжай немедленно в Равенну».
V
Мрачная тишина свинцовой тучей охватила древнюю Равенну, резиденцию короля готов, императора итальянского, победоносного варвара Теодорика Великого.
Старинная крепость римских цезарей испытала немало переделок, значительно изменивших строгую выдержанность ее архитектуры.
Воинственная привычка двора потребовала уничтожения внутренних стен и перегородок, превращая уютные маленькие комнаты в казармы, склады оружия, фехтовальные и гимнастические залы.
С той же целью новые толстые стены соединили близлежащие здания с дворцом, создавая внутреннюю крепость в крепости, способную выдержать не один десяток приступов. Посреди главного двора, в высохшем водоеме из розового гранита, играли и боролись белокурые мальчуганы, а между нежно-зеленым мрамором колонн, окружающих прежний приемный зал тройной галереей, были приделаны кормушки для великолепных боевых коней Теодорика и его свиты.
Когда Цетегус переступил порог королевского жилища, мрачное здание казалось еще мрачнее от всеобщей печали, охватившей его обитателей, ожидающих кончины того, кто был душой этого дворца.
Гениальный завоеватель, управлявший Европой почти полстолетия:, сказочный герой, перед которым преклонялись враги и друзья, великий сын Амалунгов, Дитрих Бернский, еще при жизни ставший героем легенд и сказаний, готовился к смерти.
Врачи предупредили о безнадежном положении короля его близких, как и самого больного. И хотя все окружающие великого старца давно уже предвидели возможность неожиданно скорой развязки болезни, подрывающей могучую силу железного воина, все же сообщение это произвело впечатление громового удара.
С раннего утра город начал волноваться. Густые толпы народа окружили дворец. В публичных банях, на улицах и в домах шептались с озабоченными лицами мужчины, интересующиеся политикой. У фонтанов и на рынках женщины боязливо спрашивали друг друга, что будет после смерти короля. Даже дети присмирели, чувствуя что-то необычное. К полудню появились толпы поселян из соседних деревень. Они окружили дворец тесным кольцом, боязливо расступаясь перед каждым невольником, выбегавшим из дверей, и робко спрашивали:
— Ну, что?.. Как?..
Невольники отвечали коротко: «все то же», или ничего не отвечая, кивали головой и бежали дальше, к одному из врачей или сановников, которых постепенно созывали во дворец по желанию дочери короля, Амаласунты.
Ближайшие советники короля, во главе с префектом преторианцев Кассиодором, предвидели неизбежное народное волнение и заранее приняли меры для сохранения спокойствия.
Уже с полуночи дворец был оцеплен преданными германскими пехотинцами. Все входы и выходы охранялись усиленными караулами. Перед главным фасадом, во дворе, стоял сильный отряд германской конницы, а между колоннами галереи Гонория, на широких мраморных ступенях гигантской парадной лестницы, расположились «дружинники», избранные воины, телохранители короля.
Только по этой лестнице можно было войти в дом через калитку, открывающуюся возле наглухо запертых парадных ворот. Но даже эта калитка охранялась часовыми и отворялась только по приказанию двух военачальников, известных своей преданностью Тео-дорику.
Римлянин Киприан и гот Витихис провожали входящих поодиночке врачей, сановников и офицеров, предварительно опросив каждого.
Точно так же проводил Киприан и Цетегуса через заветный порог, и оставил его в начале заветного коридора, а сам вернулся к своему посту.
Медленно продвигался вперед римский патриций, внимательно оглядывая многочисленные гоуппы, наполняющие комнаты обширного дворца. Мрачная горесть ясно виднелась на лицах готов. Даже военная молодежь грустно молчала. То тут, то там, в глубокой нише окна или в полутемном углу, стояли, прислонившись к холодному мрамору стен, старые воины, боевые товарищи великого Амалунга, тщетно пытаясь скрыть слезы, жгущие их суровые очи. Посредине одной из зал громко рыдал старик, известный богач-римлянин, которому Теодорик простил участие в заговоре, оставив уличенному не только жизнь и свободу, но и богатство, и свое доверие.
