Слегка выдающийся подбородок, гладко выбритый, говорил о непобедимом упрямстве и могучей энергии. На тонких ярко-красных губах красиво очерченного рта змеилась насмешливая полуулыбка, в которой ясно читалось пренебрежение, почти презрение, не только ко всему земному миру, но пожалуй, и к предвечному Создателю его.
Едва Цетегус выступил вперед, едва его горящие глаза обвели полутемный зал, как каждый, на ком он останавливал свой взгляд, почувствовал полную невозможность не подчиниться ему без всяких рассуждений.
— О чем вы спорите, друзья мои? — холодно и спокойно произнес Цетегус. — С необходимостью не торгуются. Желающий достичь цели не должен задумываться над средствами. Вы не можете простить слабодушному изменнику. Охотно верю… Я сам не прощаю его… Но забыть его слабодушие мы должны именно потому, что мы были друзьями казненных. Они мне не менее дороги, чем вам, но только тот достоин называться другом убитых, кто сумеет отомстить за их безвременную смерть. Для этого же мы должны уметь забывать многое… Твою руку, Альбинус…
Все молчали, побежденные обаянием личности говорившего более, чем его словами. Один Сцевола холодно проговорил:
— Рустициана, вдова Боэция и дочь Симаха, тайно помогает нашему союзу. Не оскорбится ли она, узнав о присутствии между нами убийцы ее отца и мужа? Сможет ли она забыть измену Альбинуса?
— Подождите минуту… Поверьте не мне и не моим словам, а собственным глазам, друзья мои…
Быстрым шагом направился Цетегус к ближайшей боковой галерее, где в темноте встретила его закутанная женская фигура.
— Пора… — прошептал он, схватив протянутую ему навстречу холодную и дрожащую женскую руку и крепко сжав ее. — Иди за мной.
Темная фигура отшатнулась, и женский голос, немного хриплый от волнения, чуть слышно проговорил:
— Не могу… Не могу и не хочу… Не хочу видеть предателя. Будь он проклят, изменник… Я не хочу и не могу взглянуть в его гнусное лицо…
— Ты можешь и захочешь, потому что я хочу… — опять прошептал он, слегка сдвигая свои черные брови. Огненный взгляд его скользнул по густому покрывалу и остановился на лице женщины. И под огнем этого взгляда она поникла и безропотно двинулась вслед, увлекаемая сильной мужской рукой.
— Рустициана… — вскрикнули собравшиеся заговорщики при виде прекрасного бледного лица, с которого Цетегус откинул тяжелое вдовье покрывало.
— Женщина в нашем собрании?.. Это необычное нарушение устава нашего содружества, — все так же спокойно произнес Сцевола.
— Да, Сцевола… не забудь, что устав создан для блага союза, а не союз существует ради устава, и что бывают случаи, когда нарушение устава спасает целый союз. Никто из вас не поверил бы моим словам. Тому же, что все сейчас увидят, поверить придется. Протяни руку Альбинусу, Рустициана… А ты, Альбинус, успокойся. Вдова Боэция и дочь Симаха прощает тебя… Кто осмелится теперь еще не последовать ее примеру?
Рука Альбинуса дрожала в холодной руке тяжело дышавшей женщины. Грудь Рустицианы прерывисто подымалась, и нервная судорога пробегала по ее лицу. Однако она молчала и послушно протянула руку убийце своих близких.
Цетегус, по-видимому, удовольствовался этим молчаливым согласием. Не требуя ничего больше, он отошел в сторону, вместе с приведенной им женщиной, как бы потеряв весь интерес к тому, что будет происходить дальше.
Архидьякон проговорил торжественно:
— Итак, с согласия присутствующих братьев, я объявляю Альбинуса членом нашего союза.
— Но ведь он клялся в верности победителю… Клялся на кресте и Евангелии, — снова заметил неумолимый юрист Сцевола.
— Клятва, принесенная по принуждению, никого не связывает, — поспешно перебил его Сильверий. — Такая клятва Господу не угодна и святая церковь может освободить от нее Альбинуса… А за сим, пора заняться текущими делами… Наши друзья доставили нам важные документы. Передаю тебе, Люциний, план укрепления Неаполя. Копия с него должна быть готова не позже завтрашнего вечера для отправки к Велизарию… Для тебя, Сцевола, вот письмо от благоверной супруги императора Юстиниана. Ты знаешь, кому надо ответить: императрице Феодоре… Тебе, Кальпурний, передаю вексель Альбинуса на полмиллиона сестерций. Перешли его известными тебе путями во Францию, доверенному мажордому короля Меровингов. Он обещал восстановить своего слабовольного монарха против его дяди Теодорика, и вообще против всех готов… Ты же, Помпоний, пожалуйста, просмотри поскорее вот этот новый список далматинских патриотов, ненавидящих завоевателей. Ты долго прожил в этой провинции и знаком с ее нравами и с ее гражданами. Сообщи нам, нет ли среди этих имен кого-либо из аристократии, родовой, денежной или чиновной — безразлично… Всем же вам, друзья мои, могу сообщить отрадную весть. По последним данным из Равенны, наш тиран снедаем какой-то таинственной болезнью, душевной более, чем телесной. Мрачная меланхолия подрывает его силы. Очевидно, раскаянье завладело его закоренелой в грехах душой. Оно гонит его в могилу… Слишком поздно понял еретик свою преступность. Утешения же святой католической церкви не доступны арианцу… Поэтому, очевидно, уже не долго ждать судного дня. Меч Господен уже занесен над грешной головой Теодорика, и день его падения уже назначен Всемогущим… Ждите же терпеливо, друзья мои. Близится день возмездия, день освобождения Италии, день возвышения для Вечного Рима… Когда мы соберемся в следующее полнолуние, как знать, не наступит ли уже желанный день освобождения… А до тех пор, благословение Всевышнего да будет над всеми вами, братья союзники…
— И со духом твоим, брат Сильверий, — тихо ответили уходящие, разбиваясь на группы, которые спешно стали удаляться в разные стороны, ведомые церковными служителями, в длинных черных одеяниях, с факелами в руках.
IV
Сильверий, Цетегус и Рустициана поднялись по узкой каменной лестнице, ведущей внутрь обширных склепов, над которыми гордо возвышался величественный храм св. Себастьяна. Затем они, молча, прошли всю длину неосвещенного собора и, наконец, добрались до узкой железной двери, соединяющей храм с соседним домом, жилищем архидьякона.
Войдя в дом, Сильверий на минуту остановился и прислушался. Но все двери, ведущие из прихожей в соседние комнаты, были заперты, а глубокая тишина доказывала, что все обитатели крепко спали. Единственное исключение составлял доверенный невольник, дожидавшийся своего господина возле маленькой догоравшей лампы. Молча кивнул старому слуге архидьякон и указал рукой на одну из мраморных плит пола. Старый невольник поспешно наклонился, надавил какую-то неведомую пружину, и тяжелая плита беззвучно приподнялась на тщательно смазанных петлях, открывая узкую витую лестницу, ведущую вниз в небольшую комнату, в которую хозяин дома и пригласил своих спутников. Так же бесшумно опустилась мраморная плита за ними, не оставив ни малейшего следа.
Цетегус присел на низенькое золоченое кресло, равнодушно оглядывая подземное убежище, служившее когда-то местом интимных пиров Горация, ныне же ставшее тайным убежищем католического священника. Пока избалованный взгляд знатока и любителя искусств с удивлением остановился на прекрасной мозаике, украшавшей мраморные стены нескромными картинами, хозяин дома приготовлял угощение для своих гостей, разливая душистое янтарное вино из высоких серебряных амфор, в небольшие драгоценные кубки и придвигая к Рустициане маленький бронзовый столик с золоченой корзинкой, наполненной фруктами и сладким печеньем.
Вдова Боэция, казалось, даже не заметила любезного приглашения архидьякона. Неподвижно стоя перед своим спутником, она внимательным взглядом впилась в строгое и красивое лицо римлянина.
Почти сорокалетняя матрона все еще была прекрасна, несмотря на серебряные нити, сверкающие в темнокаштановых локонах, обрамляющих ее высокий, снежно-белый лоб. Большие, черные глаза Рустициа-ны сохранили блеск и живость молодости, хотя чуть-чуть покрасневшие веки выдавали бесконечные горькие слезы, пролитые гордой римлянкой. Прекрасен был и маленький, энергично очерченный ротик, и только глубокие складки в углах пурпурных губ немного старили нежное женское лицо, строгая красота и правильность которого вполне отвечали гордой грации высокой, стройной фигуры, обрисовавшейся под грубым, темным плащом.
Опершись рукой о столик, Рустициана выговорила, как бы просыпаясь от глубокого сна:
— Скажи мне, Цетегус… скажи правду… Объясни мне, почему я повинуюсь тебе… Теперь, как и прежде… Ведь я не люблю тебя больше. О, нет… Моя любовь к тебе давно уже стала ненавистью. Не возражай… Я говорю правду, и ты это знаешь. Да, я ненавижу тебя, Цетегус, за все то, что ты заставил меня сделать когда-то… Откуда у тебя власть надо мной? Как мог ты заставить меня протянуть руку, — вот эту самую руку, — презренному предателю, погубившему отца и мужа?
