на воде — Лана отплыла от берега, как вдруг увидела, что на нее плывет змея. Такого страха она еще не испытывала. Отец мастерил костерик на берегу в окружении остальной малышни. Услышав ее крик, он, как был, в одежде прыгнул в воду и поплыл навстречу змее. Это оказался довольно большой уж, отец вытащил его из воды и отнес подальше в лес. Весь день потом он утешал Лану, носил ее на плечах, собирал с ребятами чернику. Лана все это запомнила. Она помнила, как все вместе ловили с лодки рыбу, как варили уху, — он, оказывается, называл ее тогда маленькой хозяйкой. Она рассказывала, какие у них были разговоры, как вечером, засыпая, она слышала его голос за стенкой палатки, и ей было спокойно. Как утром он вытаскивал их с подружками из палатки в спальных мешках и вытряхивал из мешков — проснитесь, лежебоки! Она помнила то, что не помнил Коля. Лана ходила с ним на кладбище. Она первая догадалась взять его за руку и привести на тот крутой берег Усы, где отца сфотографировали стоящим у этой несуразной сосны. Он выносил свое горе вместе с нею. Но как об этом расскажешь? Там, где взрослые ничем не могли помочь, явилась девочка и спасла его. Ей он рассказывал свои сны. И разве знает кто-то Лану так, как он, разве кто-то вправе упрекнуть ее за невнимательность к людям, суету, кокетство, за все то чуждое в ней, с помощью чего она оборонялась от взрослого мира, все то чужое, не ее вовсе? Если бы мать знала об этом, но какими словами ей расскажешь, когда она хмурится и машет рукой при слове «Лана»! Конечно, она измучила его, но ведь она красивая, красивые иначе не могут, она просто еще не знает, какое найти применение этой, свалившейся на нее буквально за последнее лето, красоте. Такая смешная: разговаривая с Колей, норовит усесться напротив трюмо, смотрит на себя, любуется, качает головой, отвечая Коле, грубит ему — и смотрит в зеркало — это мне идет? Все, все идет? Вот это мать видит, а того, как ребенок утешал ребенка, не видела, когда взрослые стояли вокруг них тесным кругом, отвернувшись, показывая лишь свои усталые спины.
Прошло четыре года. Кое-кто из близких стал уже говорить матери: не век же так убиваться, молодая еще, надо подумать о себе, надо как-то устраивать свою жизнь. С кем? Вокруг никого не было. По крайней мере, Коля никого не видел. Но вот Таборлев совсем недавно, копаясь с детским совком в песочнице, где он набирал песок для своих котов, увидев Колю, замахал ему рукой и сказал со своею обычной прямотой:
«Что-то, Николай, к вам Зимин зачастил. Дома ему, что ли, скучно?»
«Наверное», — простодушно ответил Коля.
Но какая-то смутная мысль закралась ему в голову. Он был не из тех маленьких эгоистов, которые желают, чтобы мать принадлежала только им, но о Зимине, как о возможном отчиме, конечно, не думал. Ведь у него семья, Лана, куда он от них денется? Но, выходит, Зимин стал для матери совсем близким человеком, раз уж она пускается в такие с ним откровения...
Коля поднялся на ноги и открыл дверь в комнату. Увидев его, они испуганно замолчали.
— Выручай, Николай, — наконец произнес Зимин, — твоя мама критикует меня во все лопатки. Столько критики, — он обернулся к Людмиле Васильевне, — в свой адрес я не слышал и в ту пору, когда занимал свой руководящий пост!
— Коле тоже от меня достается, не беспокойся, — смущенно отвечала мать. — Вообще я тебе скажу, — продолжала она уверенней, — образованным человек считается не по тому, сколько книг он прочитал, а по тому, как читал. Ты вот только что осилил Монтеня, но по тебе этого не скажешь. Если б ты читал его книгу по-настоящему, не одними глазами, ты бы в чем-то переменился, по крайней мере перестал бы жаловаться на жизнь и скучать.
— Видишь, как она меня чихвостит, Николай? — сказал Зимин.
Коле сделалось неловко, он покраснел и что-то пробормотал в ответ. Он не умел притворяться. Мать, как всегда угадав его настроение, послала его греть ужин и включила телевизор.
Прошло какое-то время, и однажды вечером Коля натолкнулся на них возле своего дома. Они стояли у подъезда и что-то горячо обсуждали. Говорил в основном Зимин, мать как заведенная качала головой. Коля подошел, и они замолчали. Дома он спросил ее напрямую:
— Тебе нравится Зимин?
— Да, — резким тоном сказала мать, — он мне нравится. Но мне не нравится, что он стал ходить за мной.
— Это как: нравится — не нравится?.. Что-то не пойму.
— Мал еще понимать, — подтвердила мать.
— А точнее? — взросло сказал Коля.
— Точнее — для меня поздно об этом думать. А он — женат, было бы бесчестно отнимать мужа у другой женщины и отца у их детей.
— А он тебя любит? — продолжал с любопытством расспрашивать Коля.
Мать вдруг радостно улыбнулась и схватила Колю за руки.
— Ах, не знаю я! Ему со мной интересно. Наверное, она, — мать сказала «она» с той интонацией, с которой любовницы всегда говорят о женах, — не слишком добра, не слишком умна с ним. Он тонкий человек, умница, все чувствует и понимает, а она скроена из более добротного материала. — И мать высокомерно усмехнулась.
Этот разговор случился незадолго до того, как она впервые попала в больницу. Что-то странное стало происходить с ней в последнее время. Она жаловалась на резкую головную боль. Если б Коля не был в то время так поглощен своими отношениями с Ланой, он бы моментально уловил в поведении матери зловещие перемены, ибо трудно было сыскать человека, презирающего всякое нытье больше, чем Людмила Васильевна. Он долго не замечал, что за обеденным столом мать крошит в пальцах хлеб, точно не решается положить его в рот, что она все чаще лежит на диване с головой, обвязанной мокрым полотенцем. Однажды, вернувшись из школы, он застал ее сидящей в какой-то странной согбенной позе: она точно прислушивалась к себе. «Обратись к врачу», — нетерпеливо сказал Коля. Эта его фраза как эхо дошла до него потом, спустя два года, хотя сразу он почувствовал какое-то внутреннее неудобство, точно чем-то оскорбил мать. Как же он был слеп и равнодушен, если мог тогда сказать ей именно такие слова,
