– Может, есть и ещё… – сказала она потом.
Мимо нас, напевая что-то весёлое, прошёл парень с тележкой, в которой развозят землю на свежие могилы. На парне была майка с надписью «Жизнь наша тю-тю!».
– Нашёл место для шуток, – сокрушалась Катерина.
– Молодой ещё, – сказал я. – Это мы с вами уже не…
– И он станет… Никуда не денется…
Два раза в месяц Катерина стала убиралась в нашей с Эстер квартире, а по средам готовить в большой кастрюле обед на всю неделю. Завтрак и ужин – это на мне…
– Что? – повторил я.
Катерина поморщила лоб.
– Эстер потребовала, чтобы я всё бросила и пошла бы с ней в кинотеатр «Офир».
– Кинотеатр «Офир»?
– В кинотеатр «Офир», на последний сеанс. Так Эстер потребовала. Я напомнила, что в кино не хожу, и вашей жене мой ответ не понравился. Она сказала, что если отказываюсь пойти с ней в кино, то я должна сварить для неё «Нескафе».
– «Нескафе»?
– Эстер нельзя пить кофе, – сказала Катерина.
Я кивнул. Переспросил:
– В кинотеатр «Офир»?
– На последний сеанс.
Кладя цыплёнка в морозилку, я сказал Катерине, что жду в гости дочку и внука.
– Внук, внук, – залепетала Катерина, опустив голову.
Я заглянул в комнату жены.
Эстер сидела на ковре и расчёсывала волосы. В комнате стоял кислый запах. Распахнув окно, я увидел на противоположной стороне улицы старушку, за которой увивалась тесная цепочка кошек.
«Полная бессмыслица, – подумал я о вожаке этого шествия. – Быть до конца и совестливым, и счастливым невозможно, потому что всегда отыщется что-то, что вклинится между тем и другим».
– Ты как? – спросил я у Эстер.
Жена подняла ко мне лицо и улыбнулась.
Я опустил термос и коробочку с пирожным на стул.
– Это тебе, – сказал я, наливая из термоса чай.
– И пирожное?
– Да, и пирожное.
– Мой завтрак?
– Да. – Я стал собирать с колен Эстер вычесанные волосы.
– Сама, – сказала Эстер.
– Сегодня ты молодцом, – сказал я.
– А где моя дочка?
– Она приходила на прошлой неделе.
– Она меня видела?
– Конечно.
– А мне она не сказала, что видела.
– Наверно, сказать забыла.
– Она глупенькая. Может, она приносила цветы?
– Я не видел. Я сбегаю и принесу.
– Тебе бегать нельзя. Ты старый. Я попью из термоса.
– А ещё поешь пирожное.
– Да, и поем пирожное. Цветы принеси потом.
– Ладно.
– Моему брату сегодня холодно, да?
– Может, нет, – отозвался я.
– Думаешь, сегодня ему не холодно?
– Надеюсь, что нет, но точно не знаю.
– Тогда иди.
– Куда?
– Пойди и выясни, каково моему брату сегодня. Иди же!
Я ушёл к себе в комнату и развернул бумагу, доставленную большим белым псом.
«Когда-то судьба вытолкнула меня в жизнь, которая толком не удалась, и я вскоре узнала, как тягостно виновата и перед редким человеком, и не менее – перед собой. Когда погружаешься в болото, то даёшь себе слово, что обязательно выберешься из него, но проходит время, и оказывается, что ты нисколько не продвинулся, а ещё прочнее застрял в своей трясине. Всю жизнь я скупаю в музыкальных магазинах диски Леона Кормана и, закрывшись у себя в комнате, никого в неё не впускаю. Вслушиваясь в музыку Кормана, я погружалась в мир, где нет иных ощущений, кроме трепетного волнения и чувства горького раскаянья. Что это? Вы знаете, что это может быть? Возможно, вы тоже не знаете. А может, не хотите знать… Может, и я не хочу… Может, так удобнее… Я не права?»
Подписи не было.
Звонил телефон.
Зив сообщил, что сочинил хокку для своей новой подруги.
– И что? – спросил я.
– Послушай!
Я услышал:
Чудо любви —
наши тела вобрало в себя солнце.
И теперь их пожирает оранжевый огонь страсти.
– Не слишком ли много огня? – заметил я. – Таким пламенем девушку недолго довести до испуга.
– Хокку должно быть ярким! – настаивал Зив. – Чем же ещё пленить женщину, если не цветами или стихами?
Опустив трубку, я подумал о моей жене, себя укорив: «Раз не умеешь сочинять стихи, отправляйся в магазин за цветами».
По дороге повстречался знакомый музыкант. У него были безобразно кривые ноги, но ему это нисколько не мешало замечательно играть на флейте. Я знал, что какое-то время он пролежал в больнице, а потому спросил:
– Как поживаешь?
Он отозвался:
– По системе трёх «Д».
Я не понял:
– Это как?
Он пояснил:
– Доедаю, донашиваю, доживаю.
Я похвалил:
– Это прекрасно, старина, что зря время не теряешь.
Он торопливо протянул руку, и из его перекосившегося рта выпали два-три слова, которых я не запомнил.
В цветочном магазине я объяснил высокому, очень бледному юноше, что хотел бы пленить женщину.
– Понял! – отозвался юноша и решительным движением вставил в мою руку ярко-красный пион, завёрнутый в хрустящий целлофан.
По дороге домой я обратил внимание, что никто из проходивших мимо мужчин цветов в руках не держал. Я подумал об отце. Пленить маму цветами он, вроде бы, никогда не пытался. Потом я стал думать о бедняге, который живёт по системе трёх «Д».
Поднимаясь по лестнице к себе, я обмер. Мне навстречу спускалась Эстер. На ней был потёртый домашний халат и туфли на высоком каблуке.
– Иду обнять тебя, – сказала она.
– Но я здесь. Вернись в квартиру.
Эстер послушно повернула назад, и, когда мы вошли в её комнату, я сказал, что вот теперь, если ей всё ещё хочется этого, то она может меня обнять.
– Не хочу, – сказала Эстер.
Я протянул цветок.
Понюхав целлофановую обёртку, Эстер подошла к раскрытому окну и цветок выронила.
Я прикрыл окно и напомнил:
– Ты хотела цветы.
Эстер рассмеялась и сбросила на коврик туфли.
Я немного потоптался на месте и ушёл к себе звонить Зиву.
– Пленить женщину мне не удалось, – признался я.
– О чём ты? – не понял Зив.
– Не знаю. Если б я знал…
Катерине я сказал, что на сегодня она свободна и, достав из холодильника замечательно выпотрошенного цыплёнка, поставил его в духовку.
– Приезжайте к четырём, – сказал я по телефону дочке. – И купи маме цветы.
Присев за пианино, я завёл беседу о четырнадцатилетних парнях.
Пассаж…
Аккорд…
Глиссандо…* * *
Звонок в дверь раздался ровно в четыре.
Поцелуй от внука.
Поцелуй от дочери.
У внука Эстер спросила, на каком инструменте он играет. Тот растерянно посмотрел на меня. Я объяснил:
– На данном этапе своей жизни Дани, для пущей уверенности, испытывает целый ряд инструментов.
Дани признательно подмигнул мне одним глазом.
В ответ я подмигнул двумя.
Эстер перевела взгляд на дочку и отметила, что та заметно подросла.
– Шагай за мной, – позвал я внука.
На кухонном столе нас ждало всё необходимое для приёма: глубокая тарелка с салатом из помидоров, редиски, огурцов, политых оливковым маслом, сосуд со свежим апельсиновым соком, ножи, вилки, пачка салфеток, солонка. Открыв духовку, я извлёк из неё румяного, в меру жареного цыплёнка. Словом, как мне показалось, natura morta получилась что надо.
– Бабушка чувствует себя неважно, да? – заговорил Дани.
– Иногда.
– Но она ещё будет такой, как была прежде?
– Она попытается.
– Быть старым паршиво, да?
– В чём-то – да, а в чём-то – нет. Например, то, что я уже старый, даёт мне надежду на то, что мне не придётся увидеть тебя немощным и высохшим, как хлебная корка.
– Шутишь, да?
– Старость – она и есть шутка.
– Только не очень весёлая, да?
– Самая невесёлая. А ты? Как поживаешь ты?
– Путано. В школе нас совсем запутали: учитель по литературе говорит, что детей делают осторожными руками, а учительница по биологии рассказывает нечто другое. Может, я чего-то не понимаю?
– Нормально. Когда люди чего-то не понимают – это нормально. Ненормально – когда люди думают, что они всё понимают.
– Снова шутишь? – Отпив немного сока и вкусив цыплёнка, Дани придал своему лицу деловитый вид. – Мама считает, что мне полезно пообщаться с тобой, потому что ты ужасно много знаешь.
– Мне известно достаточно, чтобы сойти с ума, – сказал я.
– Что?
– Строчка из Иосифа Бродского.
Дани заметил с грустью:
– Строчка уж больно заковыристая, непонятная.
Я стал утешать:
– Потом поймёшь. Известно, что музыка и стихи своей справедливой оценки дожидаться умеют.
– А пока? Что посоветуешь пока?
Я спросил:
– Запомнишь или запишешь?
Дани раскрыл крохотный блокнотик.
Я продиктовал:
– Первое: ложиться спать и вставать вовремя. Второе: питаться по рецептам средиземноморской кухни. Третье: слушаться маму и дедушку.
Я замолчал.
– Всё? – спросил Дани.
– В основном, всё.
Дани пошевелил носом.
– Что ж, пока стихи и музыка меня дожидаются, как ты смотришь на то, чтобы поговорить о самом существенном?
Я взглянул на вызывающе темнеющие волосики на верхней губе внука.
– Конечно, поговорим, прежде всего, об этом, – согласился я, и мы завели разговор о девочках.
– До бабушки ты девчонок трахал? – начал Дани.
