каркас и старался не затягивать верёвку из пеньки слишком туго, чтобы дым проходил сквозь неё. Он обрядил Сигрид в свободное платье из мешковины, которое тоже пропускало дым и одновременно прикрывало наготу. Гистли решил сконструировать клетку вместо носилок, чтобы ему было легче переворачивать тело на перекладине и дым обволакивал бы тело спереди и сзади.
Мы помогали Гистли снимать тело с перекладины, и пока мы этим занимались, Гистли говорил со своей Сигрид, как если бы она была жива и здорова: «Ну, моя дорогая, они наконец пришли за тобой. А теперь, моя дорогая, тебе предстоит небольшая прогулка на лодке». Так Гистли разговаривал с женщиной, труп которой он бережно приготовил к погребению. Гюннар со Стадного Мыса не удержался и сказал вслух то, о чём, конечно, думали все мы. Когда мы осторожно подняли Сигрид из клетки и положили в гроб, её кожа была розово-коричневой и пахла, как лучшее копчёное мясо ягнёнка, и я совсем не удивился, увидев улыбку на её лице. Гюннар сказал: «Ну, дружище, не знаю, что ты скажешь, но мне кажется, Сигрид никогда не выглядела лучше!»
Слёзы блестели на щеках Гистли, когда он забивал гвозди в крышку гроба. Он попросил дать ему возможность сделать это без посторонней помощи и всё время разговаривал со своей Сигрид. Гистли поехал вместе с нами, и похороны Сигрид состоялись в следующее воскресенье.
Я не помню ни единого слова из надгробной речи преподобного Хяульмара, но запах на похоронах Сигрид был, несомненно, лучше, чем на всех церковных церемониях, которые я помню. Гистли всегда был образцовым фермером. У него никогда не было недостатка в сене, его овцы обычно приносили двойни, их легко было разводить, и у них были хорошие рога; Гистли содержал своих овец в чистоте. После смерти Сигрид их ферма на Островном Мысе оставалась образцовой, как и раньше, до тех пор, пока Гистли не нашли во дворе мёртвым, с охапкой сена в руках. Это было через несколько лет после наших злоключений. Намного позже мы узнали, что во время юго-западного шторма от дома оторвался фронтон, и летом туристы постоянно заглядывали в дом из любопытства. Поэтому дом снесли, а вскоре после этого снесли и загоны для овец.
Когда я в последний раз шёл на вёслах у Островного Мыса, там был только холм, поросший травой; раньше на этом холме стояла ферма. Всё, что от неё осталось, — это ветерок в зелёной траве и память о людях. И наши фермы, милая Хельга, ждёт та же участь.
7
Да, так на чём я остановился? Я говорил о времени случки. В то время Хатльгрим много путешествовал по стране, занимаясь объездом лошадей; у тебя было много работы на ферме, и я был рядом и помогал тебе всем, чем мог — и руками, и ногами, если можно позволить себе такую шутку в старости. Что же, «путь в Стейнастадир был совсем недолгим»[34], как говорится в старом стишке о Гауке Трандильссоне. Это был год, когда я сделал замечание советнику фермы, написав ему в письме, что он должен пересмотреть свои критерии оценки овец, потому что баран Ингяльда с Холма был абсолютно непригоден для обслуживания овец.
Весной на Песчаном Берегу организовали выставку баранов. Над горами играли ярко-жёлтые лучи солнечного света, и во фьорд дул тёплый западный ветер. Я надел рубашку и полосатую куртку, усадил прочёсанного Кута в кузов Лэнд-Ровера, закурил «Коммандер» и поехал, безусловно с надеждой на успех. Кут был великолепным бараном, самым лучшим из тех, которые у меня когда-либо были, ты знаешь это, Хельга, мы с тобой, конечно же, часто пускали его к овцам. В этом деле мы оба были на высоте: и я, и Кут. Я купил его на юге, на ферме Проток, он был отпрыском лучшего немецкого барана, и, кроме того, в его родословной была порода Ледниковой Долины. У него были короткие рога и широкая морда, достаточно полный круп; ноги были толстыми до самой пяточной кости и с перевёрнутым U-образным изгибом сверху, поэтому Кут крепко держался на ногах. Грудная клетка была хорошей формы, грудь мускулистая и широкая, и поэтому колени не соприкасались при ходьбе — этим Кут отличался от баранов Ингяльда с Холма. Шерсть Кута была волнистой, но не грубой, с завитками на кончиках и толстым подшёрстком. У него были тёмные и живые глаза. Он весил сто килограммов. На Песчаном Берегу собралось множество народа, и всем было о чём поговорить на площадке перед клубом. Люди пришли на выставку из глубинок Фьордов и с востока, из Междуречья. Они беседовали о погоде, диарее у овец, повестке дня Прогрессивной партии, о Соединенных Штатах и военной оккупации. Сморкались. Нюхали табак. В воздухе мелькнула пара бутылок, и братья Стейнар и Браги, хозяева ферм с Песчаного Берега, прочли висы гениального поэта Кристьяуна Оуласона[35]; они читали восхитительно, их речь текла легко и плавно, как звуки музыки:
Уж скоро превращусь я в прах,
Продолжу путь в иных мирах,
Трудом богатств я не скопил,
Но долго жил и счастлив был.
Мне нить судьбы была дана,
Всегда к добру вела она,
Но я забыл про вечный свет,
Милее был мне блеск монет.
Решил я в спор вступить с судьбой —
Бесславный и неравный бой.
Увидев промысел судьбы,
Я отрекаюсь от борьбы.
Затем не кто иной, как советник фермы, прибыл в своём белом халате, прошёлся вдоль ряда баранов, ощупывая их и размахивая своей мерной лентой, после чего баранов взвесили в клубе. Я помню, что чувствовал себя довольно уверенно, ведь Кут заметно отличался от других баранов, и несколько человек отметили, что мне досталось великолепное создание. Не подводила и родословная: выдающийся немецкий баран и порода Ледниковой Долины.
Советник думал иначе. Он сообщил мне, что у Кута слишком длинные ноги, но грудь и спина исключительные. Вот так и сказал уважаемый советник: у Кута слишком длинные ноги! Во мне закипел гнев, когда в ходе церемонии, проходившей на украшенной лентами платформе, советник объявил, что первый приз получит баран Ингяльда с Холма. Всё усугубилось тем, что советник порекомендовал нам, жителям соседних ферм, по возможности чаще пользоваться бараном Ингяльда во время следующей случки.
Баран Ингяльда Диндиль выиграл только
