голову огромной трески, которая попала в сеть, расставленную на пинагора. Я сидел на кухне, высасывая из костей удивительную сладость, мой подбородок блестел от маслянистого отвара — и я думал о том, что твои поцелуи были сочнее и слаще! Ты была так близка ко мне в минуты наших мимолётных встреч в овечьем загоне. В тебе были сердечная теплота и искренность, и лишь в тебе одной они были неподдельны.
Ты сказала, что хочешь быть со мной, и спросила, не лучше ли нам просто расстаться с этими местами. Я засмеялся и поначалу не принял твои слова всерьёз. Я пытался выразить свои чувства, облечь их в слова, но у меня получились только короткие фразы.
Время случки внезапно закончилось.
Счастливый период моей жизни.
8
Солнце скрылось за тучами. Совершенно очевидно, что женщина, которая смотрит на мужчину так, как ты смотрела на меня однажды осенним вечером за овечьим загоном, носит в себе новую жизнь. Тебе не нужно было ничего говорить; все твои слова звучали иначе. Как будто за тебя говорила сама жизнь. Твоё сердце трепетало, от этого слабее звучал твой голос. Я чувствовал глубокую симпатию к твоему душевному волнению, что, конечно, выводило меня из равновесия. Как будто во все мои эмоции вогнали клин. Я был рад узнать, что заронил искру жизни, и был удручён сложившейся ситуацией — колебался в нерешительности и молчал, потому что где-то в глубине души я хотел именно этого — подарить тебе ребёнка. Причиной наших неурядиц были обстоятельства и клеветнические языки общины Алтарной Реки, которые были начеку и подстерегали нас повсюду.
Ты сказала, что есть два варианта. Знаешь, Хельга, для меня оба они были неприемлемы. Ты предложила распрощаться с сельской местностью, переехать с детьми на юг, в Рейкьявик, и начать там новую жизнь. У американцев было много работы, и легко было снять недорогое жилье. Ты могла бы устроиться продавщицей или домохозяйкой на условиях неполной занятости. Всё должно было получиться.
Ты не могла себе представить, что будешь жить по соседству с Хатльгримом после окончания ваших отношений. Ты хотела уехать, и я, Бьяртни Гистласон, смотритель общины Алтарной Реки, хозяин лучшей фермы Колькюстадир, должен был поехать с тобой. В городе нас ждало прекрасное будущее; там было много денег, и у меня, такого умельца, который мог построить всё, что угодно, отремонтировать любую машину, не было бы никаких сложностей с поиском того, чем я мог бы заняться.
Ты сказала, что в Рейкьявике никто не суёт нос в чужие дела, в отличие от нашей общины. Ты могла бы ходить на курсы шитья, покупать материал и журналы с выкройками, чтобы дети были прилично одеты. Там люди знали, как нужно себя вести. Там можно было изучать всё, что угодно. Ты сказала, что у тебя есть мечта. Ты много читала об этом. Ты хотела изучить керамику, научиться отливать глиняные сосуды, кружки и предметы искусства. Там можно было пойти в театр и в кафе, купить себе шоколад. В театре можно было посмотреть много разных пьес, а не только драму «Скюгга-Свейн»[38]. В Рейкьявике не было постоянных порывов чертовски холодного северного ветра с открытого океана, как у нас здесь. Твои увещевания были полны восторга и волнения, и, вдохновлённый твоим красноречием, я улыбался и видел жизнь в Рейкьявике в том свете, в котором ты её представила.
Потом я вспомнил, кто я такой.
И где я нахожусь.
Я обернулся и посмотрел на канавку для навоза, выходящую из загона для овец.
Ты не выдержала и начала плакать. Ты помнишь всё это не хуже меня. Ты умоляла меня так искренне, от всего сердца. Твои слова ранили меня до глубины души. Я уселся на столбы для ограды, сваленные в кучу у овечьего загона. Указал пальцем на окружавшие нас горы и со слезами в голосе пробормотал вису Сигюрда Брейдфьорда[39]:
Моя земля, где я родился,
Милее сердцу край родной,
Луч новой жизни здесь светился,
Младенец здесь окреп душой.
«Мне не нужны эти бездарные стихи о каком-то дурацком родном крае», — сказала ты. Ты могла говорить так грубо и твёрдо — и это делало тебя ещё более очаровательной, а меня ещё менее уверенным в том, что мне следовало предпринять. Ты сказала, что не можешь жить в вечном позоре, под носом у Хатльгрима и его родственников, разбросанных по всей округе. Могла ли ты пойти в Кооператив как порядочный человек? «Вот она, прелюбодейка, которая позволила Бьяртни сбить её с толку, когда она была замужем за Хатльгримом».
Я сказал, что буду сам ходить в Кооператив.
Нет. Невозможны были никакие компромиссы. Ты не позволишь людям шептаться о супружеской неверности и не станешь тратить своё время на опровержение слухов, попавших в «клеветническое горло общины». Ты сказала именно так. Как же хорошо ты подбирала слова, милая Хельга. Я перенял у тебя это выражение: «клеветническое горло общины».
Ты не разорвала отношения с Хатльгримом. Если бы я не захотел жить с тобой, это был бы его ребёнок.
Мне необходимо было всё обдумать. Я шёл через прилегающее к дому поле. Меня очень ранило, когда ты сказала тихим голосом, что у меня мало времени.
Следующие несколько ночей я не спал. Я лежал, ворочаясь, встал, вышел из дома, пошёл в загон для овец и спросил овец, могут ли они представить себе, что у них будет новый хозяин. Я даже собирался работать на американцев в Рейкьявике. Сказал овцам, что люблю женщину. Они посмотрели на меня в недоумении. Я взнуздал своего Скёуни[40] и поехал по долине. Трава на освещённых солнцем гравиевых насыпях колыхалась на ветру, и груды невысоких облаков накатывались на вершины и спускались по склонам, заваленным оползнями. Я проехал по дорожке через гравиевую насыпь, по кочкам, мимо заболоченной ложбины и вдоль высоких, ровных берегов, покрытых густой травой. Остановился на привал у холма, где могила первопоселенца, — там никогда не пасутся лошади. Посмотрел на дом, где жили мои бабушка и дедушка, — они были так добры ко мне, когда я был ребёнком. Бабушка Кристин казалась такой же старой, как первые жители этих мест; в моей памяти она живёт в милой и доброй старине. Когда она была маленькой, у них в селении не было мыла; одежду и простыни стирали мочой, как и прежде, с незапамятных времён. Она говорила, что
