Молчунья: Не говорил. Тебе и не надо было говорить.
Чудовище Нью-Йорка: Прекрасно. ОК, ладно. Мне слишком больно, поэтому я не хочу говорить об этом. Та-да-да-дам! Все счастливы? Теперь мы можем поговорить ещё о чём-нибудь?
Молчунья: Простииииии!
Глава 2
Чудовище
Я был чудовищем.
Я смотрел на себя в зеркало. Я был животным, не то чтобы волком или медведем, гориллой или собакой, но каким-то ужасным прямоходящим существом, которое было почти человеком, но в то же время им не являлось. У меня были клыки, когти и отовсюду росла шерсть. Я, который смотрел свысока на людей с прыщами и дурным запахом изо рта, был монстром.
— Я показываю миру твою истинную сущность, — сказала Кендра. — Чудовища.
И я напал на нее, впиваясь когтями в ее шею. Я был животным, и из моего горла вместо слов вырывались животные звуки, которые я никогда бы не смог произнести раньше. Мои когти рвали ее одежду и ее саму. Я чувствовал запах крови, и пусть я не мог найти слов для этого, но я понимал, что я могу убить ее, как то животное, которым я стал.
Но что-то человеческое во мне заставило меня закричать:
— Что ты сделала? Измени меня обратно! Измени меня обратно, или я убью тебя! — мой голос был практически неузнаваем, я почти выл: — Я убью тебя!
А потом, вдруг, меня отбросило от нее, и я увидел, как ее одежда и ее тело восстанавливаются, словно никогда и не были разорваны
— Ты не можешь убить меня, — сказала она. — Я просто перевоплощусь, возможно, стану птицей или рыбой, или даже ящерицей. Я не могу отменить заклинание, это можешь сделать только ты.
Галлюцинация. Галлюцинация, галлюцинация. Такое не происходит с людьми в реальности. Это сон, вызванный неумеренным просмотром голливудских фильмов. Я устал, и выпитая вместе со Слоан водка нисколько не помогала. Когда я проснусь, все будет в порядке. Я должен проснуться!
— Ты не настоящая, — сказал я.
Но галлюцинация меня проигнорировала.
— В своей жизни ты был жестоким. Но за несколько часов до своего превращения ты сделал одно маленькое доброе дело. Именно из-за этого мизерного проявления доброты, из-за розы, я посчитала нужным предложить тебе еще один шанс.
Я понял, что она имела ввиду. Роза. Украшение из розы, которое я подарил той заучке на танцах. Я подарил ей розу только потому, что не знал, что мне с ней делать. Это считается? Это что, единственный раз, когда я с кем-то хорошо обошелся? Если так, то хуже некуда.
Она прочла мои мысли.
— Нет, это не такое уж большое доброе дело. И я не даю тебе несколько вторых попыток, лишь один маленький шанс. В своем кармане ты найдешь два лепестка.
Я засунул руку в карман. Там оказались два лепестка, опавших с розы, которые я засунул туда. Она не могла знать о них, разве что, прочитала все это в моих мыслях. Но я произнес:
— И что?
— Два лепестка — два года, чтобы найти того, кто сможет смотреть на твою безобразную внешность и найти что-то хорошее в тебе, что-то, за что можно полюбить. Если ты полюбишь ее в ответ, и она поцелует тебя в доказательство своих чувств, проклятие будет снято, ты снова обретешь свою привлекательную внешность. Если нет, то ты навсегда останешься чудовищем.
— Не слишком большой шанс, это уж точно.
Галлюцинация, сон. Может, она мне подсунула что-то вроде ЛСД? Но, как и все спящие, я продолжал спать дальше. Что еще мне делать, раз уж я не просыпаюсь?
— Никто не сможет полюбить меня такого.
— Ты не веришь, что кто сможет тебя полюбить, если ты не будешь красавцем?
— Я не верю, что кто-то сможет полюбить монстра.
Ведьма улыбнулась.
— Но разве ты трехголовый крылатый змей? Существо с клювом орла, ногами лошади и горбами верблюда? Лев, или, возможно, бизон? Эй, ты, по крайней мере, можешь ходить на двух ногах.
— Я хочу остаться тем, кем я был.
— Тогда тебе придется поискать того, кто будет лучше тебя и постараться заслужить ее любовь своей добротой.
Я усмехнулся.
— Ну да, добротой. Девушки, конечно же, думают, что доброта — это круто.
Кендра не обратила на меня внимания.
— Она должна полюбить тебя, несмотря на твой внешний вид. Вот уж непривычно для тебя, да? И помни, что ты должен полюбить ее в ответ — это будет труднее всего для тебя, и доказать это поцелуем.
Ага, поцеловать, конечно.
— Слушай, это все было действительно весело. А теперь преврати меня обратно, или что ты там сделала. Это не сказки, это Нью-Йорк.
Она покачала головой.
— У тебя есть два года.
А потом она ушла.
Это было два дня назад. И теперь я уже знал, что все это реальность, а не сон или галлюцинация. Реальность.
— Кайл, открой дверь!
Мой отец. Я избегал его, и Магду тоже, все выходные, целиком и полностью поселившись в своей комнате, питаясь бутербродами, которые у меня остались. Теперь я осматривал комнату. Сломано было почти все, что только можно было сломать. Я начал с зеркала по вполне понятным причинам. Затем я перешел к своему будильнику, своим хоккейным трофеям, а затем к каждой детали одежды в мое гардеробе — все равно мне уже ничего из этого не подходило. Я подобрал кусочек стекла и посмотрел в него. Ужас. Я опустил кусок стекла, размышляя о том, что один надрез на яремной вене — и все это прекратится. Мне никогда не придется столкнуться с лицами моих друзей, моего отца, не придется жить тем, кем я стал.
— Кайл! — его голос заставил меня вздрогнуть, и кусок стекла выпал из моей руки.
Этот окрик нужен был мне, чтобы прийти в себя. Отец сможет все уладить. Он богатый. Он знал пластических хирургов, дерматологов, самых лучших в Нью-Йорке. Он все уладит.
Я направился к двери.
Однажды, когда я был ребенком, и гулял на площади Таймс-Сквер с няней, я поднял голову и увидел отца на плазменном экране, выше всех остальных. Няня пыталась поторопить меня, но я не мог оторвать от него глаз; я заметил, что и другие люди смотрят на экран, наблюдают за моим отцом.
На следующее утро, когда отец в банном халате рассказывал маме какую-то длинную историю о телевещании той ночью, которое заставило всех этих людей смотреть на экраны, я боялся даже смотреть на него. Я все еще видел его таким большим, больше всех и высоко надо мной, где-то в небесах, словно Бог. Я боялся его. В тот день в школе я всем рассказывал, что мой отец — самый влиятельный человек в мире.
Это было очень давно. А теперь я знал, что мой отец не был идеалом, не был Богом. Я заходил в туалет после него, и знал, что и он не испражняется розами.
Но сейчас, подойдя к двери, я был вновь испуган. Я стоял, положив руку на дверную ручку, прижавшись заросшим мехом лицом к дереву.
