— Возможно, все так и есть, — сказал Брута.
— Твои ноги распухнут и уподобятся стволам деревьев! — рявкнула черепашка.
— То есть… то есть, — перебил Брута, — ты утверждаешь, что пророки… это обычные люди, которые что-то там написали?!
— Ну да!
— И ты им ничего не говорил?
— Говорил, наверно, — откликнулась черепашка. — За последние несколько лет я столько всего забыл…
— Но если ты ползал в виде черепахи, кто ж тогда слушал обращенные к тебе молитвы? Кто принимал жертвоприношения? Кто судил мертвых?
— Не знаю, — ответила черепашка. — А раньше кто всем этим занимался?
— Ты!
— Да?
Брута заткнул уши пальцами и открыл их только на третьем стихе «Безбожники, Убойтесь Гнева Омьего».
Через пару минут черепашка высунула голову из панциря.
— Послушай, — сказала она, — а сжигая безбожников… вы им тоже что-то поете?
— Нет!
— Слава мне. Они умирают без мучений. Можно я кое-что скажу?
— Если ты еще хоть раз поставишь под сомнение мою веру…
Черепашка замолчала. Ом покопался в своей увядающей памяти. Потом провел по земле лапкой.
— Я помню день… Солнечный летний день… Тебе было… тринадцать…
Бесстрастный тоненький голос говорил монотонно. От удивления рот Бруты открывался все шире и шире.
— Откуда тебе это известно? — наконец спросил он.
— Ты ведь веришь в то, что Великий Бог Ом следит за всеми твоими поступками?
— Ты — черепаха, ты не мог…
— Незадолго до того, как тебе исполнилось четырнадцать, твоя бабушка выпорола тебя за то, что ты украл сливки из кладовой, хотя ты этого не делал. Она заперла тебя в твоей комнате, а ты пробормотал ей вслед: «Чтоб ты…»
«Должно явиться знамение, — думал Ворбис. — Знамение всегда является, главное — знать, куда смотреть. Пути Господа неисповедимы, но мудрец умеет сделать так, чтобы Бог повстречал его на Своем пути».
Он шел по Цитадели. Ворбис каждый день обходил нижние уровни, но, разумеется, всегда в разное время, и всякий раз он следовал другим маршрутом. Одним из удовольствий в жизни — по крайней мере, из более или менее понятных нормальным людям — Ворбис находил рассматривание лиц скромных членов духовенства, когда священнослужители, ничего не подозревая, выныривали из-за угла и сталкивались лицом к подбородку с дьяконом святой квизиции Ворбисом. За этим всегда следовал судорожный вдох, свидетельствующий о нечистой совести. Ворбис любил выявлять и искоренять всякую нечистую совесть. Впрочем, какая совесть никогда не страдала виной? А вина — это смазка, при помощи которой вращаются колеса власти.
Он вышел из-за угла и увидел на противоположной стене грубое изображение овала с грубыми лапками и еще более грубыми головой и хвостом.
Ворбис улыбнулся. В последнее время таких изображений становилось все больше. Пусть ересь нагноится, пусть выйдет на поверхность, как нарыв. Ворбис умел управляться с ланцетом.
За этими раздумьями он прошел нужный поворот и вдруг очутился на солнце.
На мгновение ему показалось, будто он заблудился, несмотря на доскональное знание всех темных закоулков Цитадели. Он стоял посреди одного из обнесенных стеной огородов. Окружая со всех сторон ухоженный лоскут высокой декоративной клатчской пшеницы, тянулись ввысь красно-белые цветы бобов, а между бобовыми грядками на пыльной почве жарились на солнечном свету нежные дыни. В обычных обстоятельствах Ворбис не преминул бы отметить и одобрить столь эффективное использование земли, но в обычных обстоятельствах он не увидел бы пухлого молодого послушника, катающегося в пыли с заткнутыми пальцами ушами.
Некоторое время Ворбис смотрел на паренька, а потом тронул его носком сандалии.
— Что мучает тебя, сын мой?
Брута открыл глаза.
Из всех высших церковных чинов в лицо он знал лишь пару человек. Даже сенобиарх был для него далеким мутным пятном в толпе. Но эксквизитора Ворбиса знали все без исключения. Что-то в его облике внедрялось в ваше подсознание в первые же дни после прихода в Цитадель. Бога по привычке лишь боялись, в то время как Ворбис внушал людям сущий ужас.
Брута потерял сознание.
— Как все странно… — задумчиво промолвил Ворбис.
Его заставило оглянуться какое-то необычное шипение.
Рядом со своей ногой он увидел маленькую черепаху. Задрав свою головку, она старалась отползти назад и шипела, будто чайник.
Ворбис поднял рептилию и внимательно осмотрел со всех сторон, а потом выбрал участок огорода на самом солнцепеке и положил черепашку на спину. Подумав еще немного, он взял с цветочной клумбы пару камушков и подложил их под панцирь так, чтобы рептилия не смогла перевернуться.
Ворбис считал, что нельзя упускать ни малейшей возможности пополнить свои эзотерические знания, а потому решил про себя обязательно заглянуть сюда несколькими часами позже и посмотреть, как движется процесс, — если, конечно, работа позволит.
Затем Ворбис вновь обратил свое внимание на Бруту.
Есть своя преисподняя для богохульников. Своя — для людей, оспаривающих законную власть. Несколько разных преисподних для врунов. Возможно даже, существует своя преисподняя для маленьких мальчиков, которые некогда желали своей бабушке смерти. В общем, всяких преисподних хватает — самых разнообразных, на любой вкус.
А еще существует следующее определение вечности: это промежуток времени, определенный Великом Богом Омом для того, чтобы каждый успел получить заслуженное наказание.
Чего-чего, а преисподних у омниан хватало.
В данный момент Брута проходил через все из них по очереди.
Брат Нюмрод и брат Ворбис внимательно наблюдали, как он мечется по кровати, словно выброшенный на берег кит.
— Это все солнце, — сказал Нюмрод. Он почти отошел от первоначального шока, который испытал, подняв глаза и увидев перед собой эксквизитора. — Бедный парнишка целый день работал на огороде. Это должно было случиться.
— А наказывать ты его пробовал? — поинтересовался брат Ворбис.
— Должен признаться, пороть молодого Бруту все равно что стегать матрас, — ответил Нюмрод. — Он, конечно, дерет глотку, кричит что-то, но, как мне кажется, только для того, чтобы продемонстрировать усердие. Очень усердный и прилежный паренек. Это о нем я как-то упоминал.
— Выглядит не слишком сообразительным.
— Так оно и есть, — признал Нюмрод.
Ворбис одобрительно кивнул. Чрезмерную сообразительность послушника вряд ли стоит считать счастливым даром. Иногда ее можно направить во славу Ома, но зачастую она становится причиной… нет, не неприятностей, потому что Ворбис точно знал, как следует поступать с излишней сообразительностью, просто не любил выполнять дополнительную ненужную работу.
— Тем не менее ты утверждал, что наставники о нем весьма высокого мнения, — продолжил он.
Нюмрод пожал плечами.
— Очень послушный паренек, — пояснил он. — Кроме того, у него такая память…
— Какая память?
— Слишком хорошая, — сказал Нюмрод.
— У него хорошая память?
— Хорошая не то слово — великолепная. Он знает наизусть все Семи…
— Гм-м? — вопросил Ворбис.
Нюмрод почувствовал на себе взгляд дьякона.
— Идеальная, если хоть что-то может быть идеальным в этом самом неидеальном из миров, — пробормотал он.
— Значит, начитанный юноша… — подытожил Ворбис.
— Э… Не совсем так, — поправил его Нюмрод. — Он не умеет читать. Ни читать, ни писать.
— А, ленивый юноша…
Дьякон был не из тех людей, которые любят изъясняться двусмысленностями. Нюмрод несколько раз открыл и закрыл рот, подбирая правильные слова.
— Нет, — выдавил он наконец. — Паренек старается. В этом мы абсолютно уверены. Просто, как нам кажется, он не способен… не может понять связь между звуками и буквами.
— Ну хоть за это вы его наказывали?
— Наказание никаких плодов не принесло.
— Как же тогда он выбился в способные ученики?
— Он слушает, — ответил Нюмрод.
Никто не умел слушать так, как Брута. Вот почему учить его было трудно. Словно… словно ты оказывался в огромной пещере и все произносимые тобой слова бесследно исчезали в безбрежных глубинах головы Бруты. Незнакомые с Брутой наставники могли начать заикаться или даже замолкали перед лицом столь полного, концентрированного впитывания каждого звука, срывающегося с их губ.
— Он все слушает, — продолжал Нюмрод. — Все видит. И все впитывает.
Ворбис перевел взгляд на Бруту.
— Кроме того, я ни разу не слышал, чтобы он произнес хоть одно недоброе слово, — добавил Нюмрод. — Другие послушники иногда насмехаются над ним. Называют Тупым Быком или вроде того.
Ворбис внимательно осмотрел похожие на окорока руки Бруты, его толстые, как стволы деревьев, ноги.
Казалось, он глубоко задумался.
— То есть ты утверждаешь, что он не может читать и писать, зато отличается крайней преданностью?
