Это такая коммунистка, которую как раз в это время там, в Америке, посадили в тюрьму за убийство, а у нас во всех газетах были огромные заголовки: «Свободу Анджеле Дэвис!» и собрания на заводах проводили, но когда приехал Никсон, конечно, замолчали.
Бедная Ба опять было встрепенулась, но Рыжуша скорей ее успокоила, что это Па «шутки шутит».
На следующее утро Па и Ма не пошли на работу, и мы стали с балкона вести наблюдение за школьным двором.
Сначала, еще до начала уроков, приехали какие-то иностранцы, установили камеры и стали снимать, как советские дети идут в школу. Ну, как идут? Нормально. Тащатся не спеша, переговариваются, портфелями друг друга по голове хлопают, девчонок за косы дергают. Последние опаздывающие — те, конечно, поспешают: пионерский галстук на боку, шнурки болтаются.
Потом, уже после первого звонка, подъехало наше, советское, телевидение, чтобы снять то же самое, но ребята уже сидели на уроках. Пришлось учителям выводить школьников на улицу и долго с ними репетировать их «приход в школу».
Телевизионщики требовали, чтобы ребята не шли каждый в отдельности, нога за ногу, а бежали дружной толпой с веселыми криками. Но пока репетировали — раз, другой, третий, — веселье как-то пропало, и у измученных киношников и учителей получилась только толпа: ребята стояли за воротами и по сигналу все разом молча кидались бежать к школе. С ужасным топотом, как стадо боевых слонов.
Так и сняли.
Па сказал, что веселые крики потом отдельно приделают.
Затем прибыл асфальтовый каток с горячим асфальтом. Он быстренько заделал яму посреди улицы, как раз перед школой. В этой яме всю жизнь даже в разгар лета не высыхала вода.
После этого приехала поливальная машина, хотя дворники еще затемно махали метлами и все поливали из шлангов.
Надо сказать, что наш дом стоит сбоку от школы, а прямо напротив входа в нее, через улицу, находится маленький заводик и вдоль его забора растут кусты и высокие раскидистые деревья. И вот поливальная машина добросовестно полила улицу, а потом развернулась и… как даст мощной струей воды по этим кустам и деревьям — наверно, чтобы пыль с листочков смыть. И вдруг — фыр-р-рь! — оттуда как посыпались во все стороны какие-то людишки «в штатском», как сказал Па.
И тут выяснилось, что в этот день не только Па и Ма, а и все жильцы нашего дома не пошли на работу, и все стояли у окон и на балконах, и все как один грохнули от смеха. Сразу внизу забегали и засвистели милиционеры и стали кричать, чтобы жильцы немедленно закрыли все окна и балконные двери и скрылись с глаз долой. Ма и Ба отпрыгнули в комнату, утащили меня и стали оттуда, издали, умолять нашего Па уйти с балкона.
Но не тут-то было! Настал час его торжества! Он вынес на балкон стул и большой полевой бинокль, уселся и приставил бинокль к глазам, облокотившись на балконные перила. Я вырвалась из рук Ма, встала на балконе на задние лапы и тоже свесила свою голову с перил. Милицейские начальники внизу прямо завизжали от возмущения. Ма громким шепотом сказала:
— Господи! Они же сейчас стрелять будут!
Но, к счастью, в конце улицы уже показалась вереница длинных черных автомобилей, а с крыльца школы уже поспешно спускалась директриса.
Скандал прекратился.
Дальше мы ничего интересного не увидели: куча народа вышла из машин и быстро-быстро прошла в школу; кто из женщин была госпожа Никсон, мы не поняли и ее отъезда уже ждать не стали.
Когда Рыжуша пришла из школы, она рассказала: к ним в класс вошло множество людей. Телевизионщики наставили прожекторы и врубили свет.
Ребята совсем ослепли, и в этот самый момент, рассказывала Рыжуша, ей показалось, что, когда она ходила перед уроком в туалет, она не заправила майку в трусы. Рыжуша тут же подняла платье и начала торопливо возиться с майкой. А госпожу Никсон она так и не увидела.
Вечером мы все уселись перед телевизором и с особым нетерпением стали ждать новостей. Но там все оказалось скучным: подготовку к визиту, конечно, не показали, а сюжет с Рыжушей, заправляющей майку в штаны в свете прожекторов, вырезали.
Зато узнать все новости из первых рук к нам «прискакал» Тарь, и мы взахлеб рассказывали ему каждый свое. Только Ба не рассказывала — она еще не отошла от пережитых волнений.
Тарь, собаки и Штеер
Тарь — это родной брат Па, только младший. Еще Па называет его «единоутробный». Вообще-то он — Миша, а Тарь — это его прозвище. Сначала, еще в детстве, Па прозвал его Тарапунька, потому что он был похож на знаменитого артиста Тарапуньку — такой же длинный и худющий. Но потом прозвище постепенно сократилось и уже на всю жизнь осталось просто — Тарь.
Когда Тарь приезжает к нам, он сразу, с порога, говорит мне:
— Пошла прочь! — Это потому, что я хочу встретить его тепло, по-родственному. Я же знаю, что, когда встречаются с родственниками, всегда целуются, и Тарь тоже, я сколько раз видела. Но у нас с Тарем что-то не заладилось: он не хочет со мной встречаться по-родственному, и все! И не потому, что он не любит собак! Наоборот, очень любит. В доме у родителей Па и Таря всегда были собаки, и Тарь их воспитывал и дрессировал и жить без них не мог.
Па рассказывал, что, когда Таря в детстве в первый (и последний) раз отправили на лето в пионерский лагерь, он уже через неделю написал домой письмо и категорически потребовал, чтобы родители в ближайшее же воскресенье привезли ему в лагерь его собаку. Повидаться! А не то он убежит из лагеря.
Собаку ему привезли, и Тарь с ней повидался, что только укрепило его в решении покинуть лагерь.
На следующий же день Тарь с еще одним любителем приключений удрал из лагеря. Они сели на электричку и «зайцами» (то есть без билета) доехали до Москвы, где на вокзале их совершенно случайно поймал знакомый отца и торжественно препроводил домой.
Когда Тарь вырос, он даже жену себе нашел на собачьей площадке. Ее звали Аня, и она тоже дрессировала там свою овчарку. Когда Тарь увидел Аню, он обомлел — такая она была красавица — и на ней женился, и все собаки вылетели у них обоих из головы. Раз и навсегда!
И вот теперь, когда Тарь смотрит на меня, он всегда начинает вспоминать, какие замечательные собаки были у него — не мне чета! — все восточноевропейские овчарки с прекрасной родословной, а последний пес, Райд, даже стал чемпионом Московской области. Я видела фотографию Райда — Тарь ее всегда с собой носит, у него там вся грудь в медалях. У Райда, конечно.
Таря хлебом не корми, дай порассказать о Райде: как он был прекрасно выдрессирован, слушался с первого раза, знал свое место, не мельтешил под ногами и не лез с мокрыми поцелуями. Это все, конечно, камень в мой огород.
Когда я, заинтересованная рассказом, подвигаюсь к Тарю поближе, он опять говорит:
— Пошла прочь!
Па сидит в своем любимом кресле, курит и усмехается:
— Иди ко мне, песка моя невоспитанная. — И кладет руку мне на голову.
Когда Па в разговоре забывает про меня и снимает руку, я подлезаю головой под его ладонь и снова вскидываю его руку себе на голову и замираю от блаженства.
А на Таря я не обижаюсь, я уже знаю, что на родственников обижаться бесполезно. Родственники — это навсегда!
А уж если совсем откровенно, я думаю, что Тарь просто завидует нашему счастью.
Но собаки — это не главная тема у Па и Таря, главных тем две: Штеер и дача.
Па и Тарь очень любят автомобили, только они — не как все люди. Все хотят иметь красивую, сильную, новенькую машину. Против этого Па и Тарь не возражают, им тоже нравятся новые машины. Но больше всего в жизни они любят старые, и чем допотопнее, тем лучше.
У них есть такой автомобиль один на двоих, предмет их гордости и любви — австрийский Штеер-220. Ему больше тридцати лет.
Па купил Штеер на своем авиационном заводе, куда пошел работать после того, как его в очередной раз выгнали из очередного института за драку. Там Па начал «трудиться копировщицей», как он говорит, потому что копировали чертежи в основном девушки. И там, на заводе, случилась очень важная для Па встреча с человеком, которого он потом всю жизнь вспоминал с уважением и любовью и считал своим Учителем.
Его фамилия была Брискин.
Па рассказывал, что этот завод при Сталине был авиационной «шарагой», куда собрали лучших авиационных специалистов, предварительно их арестовав. Вот и Брискин тоже был заключенным. Он даже не имел права ходить по заводу без своего личного конвоира Васи, только Брискин был хоть уже и немолодой, но быстрый, легкий на подъем, а Вася «спал на ходу». В результате Брискин все время терял своего конвоира, а потом спохватывался, бегал по заводу и спрашивал:
— Вы моего Василия не видели?
Па узнал Брискина, когда его уже освободили и у него была справка (как у бабы Муры), что он — не «враг народа».
