Мистер Кумар был первым откровенным атеистом, которого я встретил. И понял я это не в классе, а в зоопарке. Он частенько к нам захаживал, читал все бирки и справочные таблички и восхищался всеми животными без разбору. Каждый зверь был для него живым воплощением логики и механики, а природа в целом служила изящным олицетворением науки. Ему, видно, чудилось, будто зверь, готовый к спариванию, говорит: «Грегор Мендель», – поминая отца генетики, а когда зверь временами проявлял свой норов, то непременно в память о «Чарльзе Дарвине», отце естественного отбора. Ну а то, что мы считаем мычанием, хрюканьем, шипением, сопением, ревом, воем, рычанием, чириканьем и гомоном, – всего-навсего чудной иноземный акцент. Мистер Кумар всякий раз приходил в зоопарк словно затем, чтобы прощупать пульс Вселенной, и его чуткий слух неизменно подтверждал – все в порядке и порядок во всем. Из зоопарка он уходил с радостью, словно совершил новое открытие.
Когда я в первый раз увидел, как этот человек-треугольник переваливается по зоопарку, то даже постеснялся подойти. Как ни любил я своего учителя, он олицетворял собой власть, а я был его подчиненным. И робел. Я стал наблюдать за ним издали. Он подошел к яме с носорогами. Пара индийских носорогов была главной достопримечательностью зоопарка – из-за коз. Носороги живут в сообществе себе подобных, и когда к нам доставили дикого молодого самца Пика, поначалу он не находил себе места от одиночества, почти ничего не ел. И вот на то время, пока ему искали подружку, отец решил посмотреть, не уживется ли тот с козами. Если получится, ценное животное будет спасено. А нет – зоопарк потеряет всего лишь несколько коз. Все получилось, и еще как. Пик до того сдружился с козами, что не захотел с ними разлучаться, даже когда привезли Вершину. И теперь, когда носороги купались, козы обступали грязный водоем со всех сторон, а когда козы кормились у себя в закутке, Пик с Вершиной топтались поблизости, точно верные стражи. Поглядеть на столь забавное семейство собирались толпы посетителей.
Мистер Кумар поднял голову и заметил меня. Улыбнулся и, опершись одной рукой на ограду, другой махнул мне, чтобы я подошел.
– Здравствуй, Пи, – сказал он.
– Здравствуйте, сэр. Хорошо, что заглянули в зоопарк.
– А я частенько заглядываю. Это, так сказать, мой храм. Интересная штука… – Он указал на яму. – Если бы наши политики вели себя, как эти козы с носорогами, нам жилось бы легче. К сожалению, от носорога у нашего премьер-министра – только твердолобость, а мозгов – кот наплакал.
В политике я мало что смыслил. Отец с матушкой вечно костерили госпожу Ганди, но для меня все это было пустым звуком. Она жила далеко на севере, не в зоопарке и не в Пондишери. Но надо было сказать хоть слово – так мне показалось.
– Наше спасение в религии, – выдал я. Сколько себя помню, религия была мне по сердцу.
– В религии? – широко улыбнулся мистер Кумар. – Не верю я в религию. Религия – мрак.
Мрак? Я растерялся. А мне казалось, что мрак и религия несовместимы. Религия – свет. Может, он берет меня на пушку? Может, говорит, что «религия – мрак», так же как иной раз объявляет на весь класс, будто «млекопитающие откладывают яйца», и таким способом проверяет, углядит ли кто-нибудь подвох? («Только утконосы, сэр»).
– Объяснять действительность без науки невозможно, да и бессмысленно, и нет смысла верить во что-то, если не полагаешься на свои собственные ощущения. С пытливым умом, острым глазом и небольшим багажом научных знаний религию можно разбить в пух и прах, со всей ее суеверной белибердой. Бога-то нет.
Точно ли он это говорил? Или, может, я путаю его слова с заявлениями других атеистов, тех, что были потом? Во всяком случае, нечто подобное он определенно говорил. И ничего похожего я раньше не слыхал.
– Зачем же смиренно жить во мраке? Жизнь – штука ясная и понятная, только присмотрись.
Он указывал на Пика. Я всегда восхищался Пиком, но мне и в голову не могло прийти сравнивать носорога с лампочкой. А он знай твердил свое:
– Говорят, Бог умер в 1947-м, во время Раскола страны. Но ведь он мог умереть и в 1971-м, во время войны[10]. Или вчера, здесь, в Пондишери, в каком-нибудь приюте для сирот. Вот что говорят, Пи. Когда мне было столько же лет, сколько тебе, я не вставал с постели – болел полиомиелитом. И каждый день спрашивал себя: «Где же Бог? Где? Ну где же?» А он так и не пришел. Не Бог спас меня, а медицина. Мой пророк – разум, и он говорит, что умираем мы так же как часы, когда останавливаются. Раз – и все. Забарахлили часы – сам их и починяй. Если когда-нибудь у нас в руках окажутся средства производства, все будет по справедливости.
По мне, это было слишком. Говорил он правильно – дружелюбно и решительно, – только вот слова его не утешали. И я промолчал. Но не оттого, что боялся рассердить мистера Кумара, а потому, что опасался: стоит сказать одно-два неверных слова – и он разрушит во мне самое дорогое. Что если от его слов и я заражусь полиомиелитом? И что это за болезнь, если она может убить в человеке Бога?
Он пошел себе дальше – вразвалку, как моряк по палубе во время качки, хотя под ногами была твердая земля.
– Во вторник контрольная, не забудь. Поднатужься, Три-Четырнадцать-Сотых!
– Ладно, мистер Кумар.
Он стал самым любимым моим учителем в Пти-Семинере, потому-то я и пошел учиться на зоолога в Торонтский университет. Но я чувствовал – меня с ним роднит еще что-то. И скоро догадался: атеисты мне братья и сестры, просто они другой веры, и верой этой пронизано каждое их слово. Они, как и я, идут вперед – до тех пор, пока их влечет разум; когда же наконец перед ними разверзается пропасть – точно так же совершают прыжок без оглядки.
Скажу честно. Не атеисты противны мне, а агностики. Сомнения – штука полезная, помогают, хоть и не всегда. Нам всем бы пройти через Гефсиманский сад. Раз уж Христос сомневался, нам пристало и подавно. Раз уж Христос провел последнюю ночь в тревогах и молитве, раз вопиял с креста: «Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?» – то и мы вправе сомневаться. Но идти вперед необходимо. А исповедовать сомнения как философию жизни – все равно что мечтать о движении, стоя на месте.
Глава 8
Мы, зоологи, обычно говорим: самый опасный зверь в зоопарке – Человек. В общем, это значит, что наш вид, превратившись в ненасытного хищника, глядит на мир как на добычу. А в частности, мы подразумеваем людей, которые пичкают выдр рыболовными крючками, медведей – бритвенными лезвиями, слонов – яблоками, утыканными гвоздями, не говоря уже о всякой другой дряни – шариковых ручках, скрепках, булавках, резинках, расческах, ложках, подковах, стекляшках, кольцах, брошках и прочих украшениях (и не каких-то там безделушках, а иной раз самых настоящих золотых кольцах), пластмассовых соломинках и посуде, шариках для пинг-понга, теннисных мячах и бог весть о чем еще. В траурных списках зверей, погибших в зоопарках от проглоченных инородных тел, значатся гориллы, бизоны, аисты, нанду, страусы, тюлени, сивучи, крупные кошки, медведи, верблюды, слоны, обезьяны, самые разнообразные олени, грызуны и певчие птицы. Владельцы и смотрители зоопарков, наверное, помнят нашумевшую историю про гибель Голиафа: это был здоровенный, весом под две тонны морской слон, под стать быку, звезда одного европейского зоопарка, любимец публики. А погиб он от внутреннего кровоизлияния, после того как кто-то скормил ему битую пивную бутылку.
