— Прилепить-то я прилеплю, но, по-моему, все это детство, пустое дело. Тут агитировать некого: что такое фашисты, всем известно.
— Ты не прав, — убежденно возразил Сергей. — Среди нас есть немало темных, забитых, запуганных людей, которые верят фашистской пропаганде.
— Ну а сам-то ты как намерен поступить? — спросил тамбовец.
— Очень просто. Я заявлю, что против своих братьев воевать не буду.
— А я думаю, не так нужно сделать, — возразил Тимофей. — Ты же знаешь, сегодня прямо с комиссии отправили восемьдесят человек в гестапо, восемнадцать из них уже расстреляли.
— Ну, и как ты решил поступить?
— Умереть, сам знаешь, никогда не поздно. А жить хочется. Биться надо, говоришь? Но если поступить по-твоему — значит подставить себя: вот, мол, я какой, берите и убивайте меня. Нечего сказать, по благородному поступить хочешь, а немцы, глядя на таких дурачков, только радуются. Вот, дескать, еще один враг сам себя уничтожил. Эх вы, образованные! — с обидой произнес Тимофей. — Так только в книжках борются, в жизни не так. Не мне тебя учить — ты умнее меня в сто раз. Я вот что придумал. У меня на ноге остался большой шрам от осколочного ранения, и с сегодняшнего дня я — хромой. Рентгена здесь нет, номер мой наверняка пройдет. А тебе мой совет: свой ум при себе держи, будешь его в Москве перед девушками показывать.
— Ты прав. Что бы мне такое придумать? Пожалуй, и я на комиссии номер сыграю.
— Какой?
— Пока точно не знаю, подумать надо. Не помню у кого, но у кого-то из западных писателей, кажется, у Ромена Роллана, я читал, как один студент-немец, чтобы избежать мобилизации на фронт в прошлую мировую войну, на медицинской комиссии заявил, что он онанист.
— Ну и что же?
— Председатель комиссии дал ему по шее и сказал, что в рядах доблестной немецкой армии такая скотина не нужна!
— Это когда было! А если ты сейчас так заявишь, то обер-арцт скажет, что им как раз такая скотина и нужна.
— Да нет, я не то! Другое что-нибудь придумаю! — нетерпеливо возразил Сергей.
— Ну что все-таки?
— Завтра узнаешь. А пока за дело! — пряча листовки в карман гимнастерки, прошептал Сергей.
Осторожно прошли они мимо спящих товарищей, вышли из секции и пошли в сторону транспортных бараков…
Тимофей, опираясь на палку, волоча за собой ногу, медленно подошел к столу, за которым сидел сам обер-арцт.
— Инвалид, — сказал пленный врач-француз, указывая ему на Тимофея.
— Гм-м-м… — промычал обер-арцт. Тимофей показал ему правую ногу. На ней пугающей ярко-багровой полосой проходил шрам.
— Фронтовое ранение! Weg![14] — буркнул обер-арцт.
Наблюдая из раздевалки за Тимофеем, Сергей довольно улыбнулся.
«Сразу за ним нельзя, — подумал он. — Надо пропустить человек семь».
Немного переждав, он робкой, пошатывающейся походкой подошел к столу врача-поляка.
— Как, пан, у тебя вшистко цело? Руки-ноги есть? — спросил поляк.
— М-м-м… — непонимающе промычал Сергей, пальцем тыча в свои уши и голову. — Бум-м!.. бум-м!.. — Жестикулируя, он поднял руки к потолку и промычал, как бы воспроизводя воющий звук самолета и падающей бомбы, затем резко присел, потом выпрямился, развел руки в стороны и поднял вверх. — Ух! — закончил он.
— Co to jest?[15] — забормотал доктор, в недоумении пожимая плечами.
Сергей повторил жесты.
— Ага! — кивнул поляк. — Розумьем, пан, розумьем! Пан попал под бомбежку. Его контузило. Лишился слуха и языка? Так, пан?
Сергей завертел головой, жестами показывая, что не понимает, о чем идет речь. Поляк подозвал француза. Сергей теми же жестами начал объяснять то, что произошло с ним.
«Как бы не сорваться, — мелькнуло у Сергея. — Возможно, я не первый».
Изображая контуженного, он глядел на них пустыми, как бы невидящими глазами с почти остекленевшими, мутными зрачками.
— Пойдем к обер-арцту, — сказал ему француз. Сергей стоял неподвижно, делая вид, что совершенно ничего не понимает и не слышит.
— Здорово беднягу шарахнуло! — повернувшись к поляку, произнес француз, но сказал он эту фразу, как ни странно, на своем языке.
Поляк понял француза:
— Да мне тоже думается, что он не играет. А если играет, то мастерски, и этот шваб обер-арцт не поймет.
— Что ж, Бог в помощь! Одним солдатом в великой Германии будет меньше, — тихо буркнул француз, вежливо взял Сергея за руку и, поведя его к обер-арцту, назвал свой диагноз.
Обер-арцт обошел вокруг Сергея, затем внимательно, в упор посмотрел ему в глаза, отошел и остановился за его спиной. Неожиданно позади Сергея раздался звон падающей монеты, но ни один мускул на его лице не дрогнул.
«Дешево купить хочешь», — подумал Сергей.
Обер-арцт еще раз обошел вокруг него, заглянул глаза в глаза.
«Ты не говоришь и ничего не слышишь!» — внушал сам себе Сергей, устремив в стену невидящий взгляд.
— Weg! — махнув рукой, пробормотал обер-арцт.
Сергей продолжал стоять неподвижно.
— На, фамилию напиши. — Писарь протянул ему бумагу и ручку.
Корявыми буквами Сергей написал свою фамилию и показал лагерный номер.
— Можешь одеваться. — Писарь кивнул, указывая жестом на раздевалку, и занес его фамилию и номер в свой список.
Деревянной походкой Сергей добрался до раздевалки, открыл дверь, а когда закрыл ее за собой, то внешне сдерживаемое волнение прорвалось: он почти упал на лавку, на которой лежала одежда, и какое-то время находился в оцепенении. Потом торопливо оделся и вышел, точнее не вышел, а вылетел из барака на лагерную улицу. Все внутри него торжествовало и ликовало: он победил!
Глава VIII
У предателей нет Родины
Весной пленных посадили по шестьдесят человек в товарные вагоны и повезли куда-то на север. Сразу на три дня выдали хлеб и сыр. Один раз в сутки дверь вагона открывалась, солдаты торопливо выводили нескольких пленных, чтобы они принесли воды, и спешно закрывали дверь.
В окошке вагона, оплетенном колючей проволокой, мелькали остроконечные черепитчатые крыши готических зданий, сельские домики, сложенные из красного кирпича, провода линий высокого напряжения, зеленеющие поля, на которых пестрели мелкие крестьянские участки. Часто на железнодорожных станциях они видели пленных французов, бельгийцев, югославов, поляков. «Рот фронт!» — кричали они, поднимая вверх сжатый кулак, если поблизости не было немцев.
Через трое суток пленных высадили на какой-то небольшой станции. Это был городок Берген на побережье Северного моря. Там их разбили на группы, или, как иначе называли немцы, на рабочие команды.
В полдень группу из сорока человек, в которую вошел и Сергей, усадили на машины и повезли.
Дорога шла вдоль моря. Совсем низко то и дело проносились чайки, стаи ворон с карканьем вились над кирхами, мелькавшими в аккуратных немецких деревнях. Мирной жизнью повеяло на Сергея, если бы не конвойные солдаты и унтер-офицеры, которые сидели на задней скамейке кузова и дымили сигаретами. Вскоре машины подошли к небольшому порту на берегу моря.
— Здесь будете работать, — сказал унтер-офицер, пожилой, седеющий мужчина. — А вот здесь жить, — указал он на небольшой дощатый барак. — До этого здесь работали пленные французы. Они плохо работали, за это мы отправили их в штрафной лагерь. Если и вы будете плохо работать, мы и вас отправим туда же.
Слушая речь унтера, Сергей усмехнулся, но когда тот сказал, что работать придется на погрузке катеров, то насторожился: мелькнула мысль о побеге, затеплилась надежда.
В бараке их распределили по койкам, накормили. Истощенные, изголодавшиеся люди с жадностью набросились на картошку, которой наварили целый котел. Однако через час тех, кто особенно поднажал на еду, скрутило так, что они стали то и дело выбегать из барака.
— Donnerwetter![16] — ругался часовой, то и дело открывая и запирая двери.
— Гюнтер! — по-немецки заорал он, выведенный из терпения. — Занеси в барак парашу!
Еще сидя в машине, Сергей с особым вниманием стал присматриваться к людям, с которыми ему, наверное, долго придется жить, работать, а возможно, и умереть. Среди них был Тимофей, был и Петро, который лежал с ним в тифозном бараке. Были и другие, которых он знал только в лицо. Особое уважение вызывал у него моряк, служивший когда-то на Балтийском флоте. Это был коренастый, молчаливый мужчина лет тридцати пяти, с нахмуренными бровями, из-под которых внимательно поблескивали глаза. Звали его Федором. На нем были флотские брюки, заправленные в солдатские сапоги и пехотная шинель. Шинель была явно не по его, когда-то могучим плечам. И хотя в ревире их места на нарах были рядом, Сергей из-за недостаточного знакомства несколько сторонился его.
Утром, после поверки, комендант команды, унтер-офицер Беккер, объявил, что работать на погрузке они эти три дня не будут, так как начальник порта разрешил пленным немного отдохнуть: ослабевшие работники ему были не нужны, поэтому сегодня они пойдут на легкую работу в город. Легкая уборка, которая заключалась в уборке городских складских дворов.
