Они шли домой скользкой после дождя улицей, минуя цветущие на подворьях сады. Кылына знала, почему дочка перестала наведываться к тетке Наде, молодым только кажется, что они умеют хранить тайны, может, и умеют, но не от матери. И плакала Катя не о голубях, которых Надежда подарила на счастье молодоженам Гаевым, на свадьбе вдруг подумалось ей, что хранит она верность человеку, которого, очень даже возможно, давно нет в живых, а тут еще голуби, единственное, что осталось от Антона, и свадьба, где все словно забыли, что вокруг столько горя, и прежде всего Надежда, возбужденная и красивая в танце, сама выглядела невестой, тоже забыв о своем сыне... Все, выходит, забыли... Обиделась на Надежду Катя.
— Кыля, дай руку.
— Зачем тебе моя рука? Гадать темно, да и гадалка из тебя неважная.
— Положи сюда. Слышишь?
— Надька, что за шутки?
— Какие шутки? Слышишь?
— Слышу-то, слышу, но... Не рехнулась ли ты? Как же это случилось?
— Как случилось... — повторила Надежда. — Не спеши причитать и плохого не думай. По доброй воле случилось... Люблю я его.
— Кого же?
— Ты не знаешь. Помнишь первую пургу? Приезжал он тогда... Пойдем, подруженька, в хату, исповедуюсь в своих грехах. Может, что присоветуешь, потому как одолевают меня сомнения, ох и мучаюсь!..
Кылына слушала об Андрее Цыганкове, о сомнениях Надежды в Карачаевке, как расставались на станции и как уже здесь, дома, когда недоставало сил, ходила она на Корнееву могилу, слушала звон железных роз, желая таким способом остановить позднюю любовь. А Цыганков не выдержал ее молчания, сам приехал — и вот...
— Я не жалею, Кыля, нет, я рада. Андрей такой... не знаю, как тебе и сказать. Его нельзя не любить.
У Кылыны по-девичьи заблестели глаза.
— Ох, Надька! Боюсь я за тебя! А потом что — рассорились? Ты здесь, он там.
— Не ссорились мы. Приспеет время — сама позову, так и ему сказала. Совесть гложет. От сына ни звука, а я в любовь ударилась... Имею ли право на счастье?
— Вот дура! Безбатченко в подоле?.. Лучше будет? И слава по селу о нашем женорге. Ты этого хочешь? — Кылына раскраснелась, руки в боки. — За гриву не удержалась, то нечего хвататься за хвост. А ну-ка садись, пиши при мне.
— Кыля!
— Не кылькай, пиши. Не думала, что ты такая скрытная. От кого таилась? От меня?
Накричавшись, Кылына притихла. Положив голову на мозолистые ладони, слушала, как скрипит перо. Надька... Кто бы мог подумать? Не зря говорят: в тихом омуте черти водятся. Любовь! Сладкое самозабвение... Вспомнилось, как в бою под Барвенковом закрыла собой Федора от выстрела беляка. Не думала о себе, только бы спасти его, любимого... К счастью, конь встал на дыбы и принял пулю на себя. Непостижимая это штука — любовь! Красивая и сильная. Ох, Надька! И тебя она скрутила.
— Написала? Давай сюда. Да не стану я читать, не бойся. Отнесу твои вздохи на почту.
— Сама отнесу утром.
— Ну да! Опущу — и душа моя успокоится. А теперь ложись спать и совесть эту свою под подушку. Дай червячку в душе волю — все яблоко продырявит.
2
Почти два месяца мотался Антон Щербак по Бельгии. Чем дальше продвигались союзные войска на территорию Германии, тем больше прибывало оттуда освобожденных из фашистского рабства «остарбайтеров» и военнопленных. Союзники отправляли их на запад — в Голландию, Бельгию, Северную Францию. Приходилось следить, чтобы никого не пропустили в списках по репатриации, выискивать одежду и питание, читать тысячи заявлений.
Случилось так, что, когда Антон вырвался наконец в Комбле-о-Пон, Довбыша и его товарищей там уже не оказалось, они отбыли в Остенде, а оттуда морем на Родину.
В Брюссель, на рю де Фанс, Щербак вернулся расстроенным.
— Юрий Лукич, неужели не могли предупредить меня? Я же обещал парням... Скажут: забыл командир, обрадовался, что надел погоны.
Свиридов только что прилетел из Парижа от генерала Драгуна, который возглавлял там советскую военную миссию.
— Меня же не было, — устало ответил полковник. — А Ивакин не в курсе, да и торопился. Твоим ребятам повезло: в Остенде зашел наш пароход.
— Так-то оно так...
— А коли так, то перетакивать не будем... — Свиридов похлопал Антона по плечу. — Завидуешь, лейтенант? А что я говорил?
Зазвонил телефон. Полковник взял трубку.
— Немедленно заявите от моего имени протест! — крикнул он. — Вы слышите? Что хотите, то и делайте, хоть на рельсы ложитесь, а эшелон задержите до моего прибытия. Все!
Свиридов бросил трубку.
— Обедал?
— Не успел. А что случилось?
— Потом. Тут напротив бакалейка, возьми что-нибудь погрызть в дороге.
...Остроглазый сержант с цепкими шоферскими руками, видимо, хорошо знал маршрут. «Виллис» обогнул Нижний город, проскочил несколько виадуков слева от Южного вокзала, чугунный мост через канал Шарлеруа и взял курс на запад от столицы. По этому шоссе вдоль железной дороги Щербак сегодня утром возвращался из Ангена и теперь терялся в догадках, что могло произойти в тихом провинциальном городке за последние несколько часов. Но Анген, а затем и Ат проехали, не останавливаясь.
— Куда мы, Юрий Лукич, все же едем?
В ответ полковник разразился бранью...
Щербак с трудом разобрал, что торопятся они в Турне, точнее, на пограничную станцию за этим городом, откуда позвонил капитан Ивакин. Там стоит готовый к отправке в Гавр эшелон с советскими военнопленными, прибывший вчера из Германии.
— Четыреста человек в Канаду! Союзная администрация уверяет, что едут добровольно.
— Не верю! — твердо сказал Щербак. — Чтобы наши люди по собственной воле на чужбину? Провокация!
— Вот я и хочу разобраться, кто там баламутит воду, — уже успокоившись, пробормотал полковник.
Поезд стоял перед открытым семафором. Толпа людей окружила капитана Ивакина, который выполнил приказ полковника в буквальном смысле: лег на рельсы перед паровозом, уцепившись обеими руками за костыль.
— Довольно с ним валандаться! — орал какой-то бородач. — В морду — и айда!
Его оттолкнули.
— Ну-ну, размахался клешнями... А вдруг человек дело говорит?
