мой... Я счастлив!.. Ты только послушай!..
3
Человеческая жизнь не проходит бесследно, она стремится пустить корни везде, где только существует благодатная почва. Здесь мы беспощадно сражались с ненавистным врагом, здесь похоронили партизанского поэта Василька — нашего любимца Пти-Базиля, моего юного адъютанта Ваню Шульгу, бойцов Довбыша, которые погибли в последнем для нас бою. Сюда мы вступили как победители.
Прощай, Комбле-о-Пон! Ты обозначен не на всех картах, но наиважнейшая карта — наша память, на ней совсем другие измерения — живые. Там все помечено — улицы и тропинки, старинный замок Лануа и сосновые леса, болота партизанской базы Либерте и даже маленький, всегда влажный грот в скалах под Пульсойером, где я прятал оружие, возвращаясь на подпольную квартиру.
Так я думал, не в силах преодолеть волнение. Довбыш душил меня своими ручищами и приглашал после войны в Днепропетровск.
— А как же Одесса, Егор?
— Одессу не трогай, Одесса вот здесь у меня: — Довбыш бил себя кулаком в грудь. — И рада бы душа в рай, да нога не пускает.
— А ты, Иван Семенович, не приглашаешь на Алтай? — спросил я Мишустина, который топтался рядом, стараясь вставить словечко.
— Почему же, буду рад... такое дело... На дичь... И мсье Жюстен соглашается.
Я засмеялся:
— Жюстен, вы собираетесь опробовать свою двустволку на Алтае?
— Ничего смешного! — Жюстен шумно втянул воздух орлиным носом, выпрямился. — Весной пахнет... Не вечно мне быть бургомистром! Уйду на пенсию и ударюсь в путешествия. И вообще, разве мы не основали братство?
— Знаешь, кого я сейчас хотел бы повидать? — сказал Ксешинский. — На Лысой горе мы с Франсуа были как кошка с собакой, а потом... Удивительным образом иногда складывается дружба. Он приглашал к себе в Брюгге, да забоялся я: поеду, а вы в это время...
— Прощай, Збышек, — сказал я. — Доведется ли еще встретиться?
Ксешинский часто заморгал единственным глазом, будто влетела в него соринка.
— Понадоблюсь — зови, приползу и на коленях, — произнес он тихо как клятву.
Я понимал: эти слова — порыв души в минуту расставания, и он тоже это понимал. Неизвестно еще, как рассудит неверная судьба и где мы вскоре окажемся. Но оба мы чувствовали готовность в трудный час броситься на помощь друг другу. А это главное...
В Пульсойере меня встретило ослепительное мартовское солнце.
Эжени повисла на шее и укололась о звездочки на погонах.
— Ой, что это?
— Разрешите, мадам, представиться, — я галантно поклонился и щелкнул каблуками новых сапог. — Лейтенант Советской Армии Антон Щербак к вашим услугам!
— Какой ты красивый! — восторженно прошептала она. — Таким я тебя еще никогда не видела.
— Форма украшает мужчину. Ох эти женщины! Влюбляются не в офицера, а в его мундир.
Она приложила палец к губам:
— Не кричи, разбудишь детей. Еле успокоила.
— Прости, не знал, что они здесь. Можно взглянуть?
— Сначала разденься, товарищ офицер.
Эжени счастливо засмеялась и, взяв меня за руку, повела на цыпочках в детскую комнату. Мальчишки сопели в кроватке, разрумянившиеся, черноволосые, чмокали во сне пухлыми губами.
— Ого! — сказал я шепотом. — Скоро коней будут седлать. Кто здесь кто?
— Это Шарль, а вон тот Антуан. Крикливый...
— Намек на мои недостатки?
— Нет, на достоинства... Командир должен обладать зычным голосом. Между прочим, пора бы тебе и самому...
— Женя, я научусь различать их, дай только время, — взмолился я.
— Научишься? — Она вздохнула. — Надолго приехал?
— Да, родная, на целый день. И он весь впереди.
— Вот видишь — на день. Всего лишь на день.
Мы все так же на цыпочках вышли из спальни.
— И куда завтра?
— В Брюссель. Я теперь там работаю. Понимаешь, зачислили в штат советской военной миссии.
Она вдруг побледнела:
— Это конец.
— Что конец? Какой конец, Женя? О чем ты?
Эжени избегала моего взгляда.
— Я знала, что так будет. Рано или поздно это должно было случиться. — Она горько улыбнулась. — Человеку не дается счастье навсегда. Попользовался — передай другому. Иначе на всех не хватит.
— Да что с тобой, Женя? Я спешил поделиться радостью, а ты... Плохой сон приснился?
— Нет, сон был до сих пор, да я принимала его за действительность, — прерывающимся шепотом сказала она. — Впрочем, неправда, я понимала, что это сон, но боялась разрушить его. Он был слишком хороший.
— Родная моя, разве что-нибудь изменилось? Скажи мне — что?
Я целовал мою маленькую Эжени, а она плакала.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
1
После колхозного собрания расходились неохотно. Мужчины толпились у крыльца правления, обсуждая последние известия с фронта. Известия были приятные, советские войска готовились к штурму Берлина, никто не сомневался в падении фашистской столицы, прикидывали, сколько на это понадобится дней. В центре внимания были, естественно, недавние фронтовики.
— Разбогатели Сивачи на мужика, — сказала Кылына. — А то было куда ни глянь — баба, будто свет перевернулся.
Оттого, что конец войны не за горами — подумать только: наши у Берлина! — а завтра Первомайский праздник, и дела колхозные пошли на поправку, яровые посеяли, как раз перед дождями, да и озимые выдержали холода, Архип Бескоровайный не мог сегодня на собрании нахвалиться и для женщин не поскупился на доброе слово, назвав их фронтовичками, — на сердце было хорошо.
— Чего это твоя Катя избегает меня?
— А когда же ей? Около «хатэзэ» днюет и ночует. Обвели меня вдвоем вокруг пальца. Не женское это дело — трактор.
— Почему же не женское, Кыля? Нет такого дела, чтобы бабе не по силам. Себя вспомни. Откуда тебя Федор привез в Сивачи? Разве не ты ходила вместе с буденновцами в атаку? Сама рубила беляков! Это ли женское дело!
— Время было иное, — вздохнула Кылына. — Буря по земле катилась и меня подхватила.
