Этой осенью гости перевелись, так ребятишки придумали другую забаву как только отец, убравшись со скотиной, приходил к обеду, они с визгом и хохотом бросались на него с печки, с полатей, лезли по ногам с полу, забирались на плечи, на спину и весело приговаривали: "Пилю дуб! Пилю дуб!" Это у них называлось - спилить дуб. Андрей Иванович топтался, как слон по полу, подходил к высоко взбитой, убранной постели и, придерживая детишек, издавал громкий вздох: "Ух ты, спилили!" И валился вместе с ними на кровать.
То-то было визгу и хохоту, барахтанья в подушках ребятишек, пока не разгоняли их сердитые окрики матери:
- Вы опять всю постель скомкали? Вот я вас мутовкой да по мягкому месту... Да по башке родителя вашего, который дурью мучается...
А за обедом сидели чинно, работали ложками вперегонки, особенно когда мясо таскали из чашки по общей команде отца.
- Папань, ты говорил - ноне сниматься пойдем к фотографу, - сказала Елька, отработав ложкой.
- Я тебя сам сниму, - ответил Андрей Иванович, подмигивая Надежде.
- В ботинях? - обрадовалась Елька.
- Ага. Давай, тащи их!
Елька соскользнула со скамьи и побежала в горницу за новыми ботиночками.
- Вот они, вот мои ботини! Снимай!
- Это мы сейчас... Надевай их!
Андрей Иванович принес сапоги, поставил на табуретку Елю и сказал:
- Ну, Коконя-Маконя, покажи, как ты будешь стоять у фотографа?
- Вот как! - Еля вытянула руки по швам и замерла.
Андрей Иванович поднес сапоги к вискам, накрылся черным платком и поглядел, пригнувшись, из-под платка на Елю:
- Ты меня видишь?
- Вижу, - ответила Еля.
- И я тебя вижу. Завтра будет карточка готова.
Маруся, Елька, Саня захлопали от радости в ладоши, а Сережа и мать засмеялись.
Тут и вошел Санька Клюев, снял шапку и, глядя себе под ноги, изрек от порога:
- Андрей Иванович, тятька тебя зовет.
- Что случилось?
- Нам штраф принесли, семьсот рублей. Ежели ф не заплатите, говорят, в двадцать четыре часа, все отберем и распродадим.
- Кто говорит?
- В бумаге написано. Мамка в голос вопит. Не знаем, что и делать.
- За кем еще ходил?
- За Алдониным, за Бандеем.
- Ладно, приду, - сказал Андрей Иванович, провожая парня.
- Доигрались, - сказала Надежда.
За столом Бородиных воцарилась мертвая тишина, даже ребятишки присмирели, толком не понимая - что случилось, отчего так посуровели отец с матерью.
Наконец Андрей Иванович обмыл над лоханью руки, обтер полотенцем усы и двинулся к вешалке.
- Не ходил бы, Андрей, - неуверенно сказала Надежда.
- Еще чего? - отозвался сердито Андрей Иванович от порога.
- А может, всех вас там на заметку возьмут, как эти самые алименты.
- Ты вон со стола убирай. Да скотину напои, - насупившись, отвечал Бородин, натягивая шапку. - А в мои дела не суйся. Я и без тебя разберусь как-нибудь.
- Гляди-ко, твои дела... А это чьи дела? - показала она на детей. Дядины, что ли? Ежели с тобой что случится, куда их девать? Тебе ж на шею не намотают их, а со мной оставят.
- Намотают, намотают, намотают, - засмеялась Елька и замахала ручонками.
- Цыц ты, бесенок! Типун тебе на язык, - шлепнула ее мать.
Та притворно захныкала.
- Ладно тебе каркать, ворона! А то, не ровен час, накаркаешь беду, сказал Андрей Иванович. - Не могу ж я к человеку задом обернуться? Надо же посоветоваться, помочь ежели в чем. Иль мы не люди? Сегодня его тормошат, завтра за меня возьмутся. А мы, как тараканы, по щелям расползаемся? Так, что ли?!
- Тебя разве перетолкуешь? Ты как жернов на помоле - закрутишься, так черт не остановит. Ступай, ступай, только потом не пожалей. Локоть близко, а не укусишь.
- Ты чего, сдурела, что ли?
- Не я сдурела, а вы с ним вместе сдурели. Уперлись, как быки. Довели ж ему задание на сто пудов, так пусть сдает. Чего ждать-то? Власть шутить не любит. Поперек пути пойдешь - все потеряешь. Не он первый, не он последний. Чего он ждет?
- Да голова - два уха! Сегодня они сто пудов наложили - отдай им без слов, завтра, глядишь, еще сто привалят. Вон как Костылину. Не то еще и двести запишут. У них аппетит, как у того Тита, что с большой ложкой лезет за стол кашу есть. Ежели окорот им не давать, они нас без порток по миру пустят. Понятно?
- Тоже нашлись укоротители! Смотрите, сами на задницу не шлепнитесь. Окорот! Кому, властям, что ли?
- Да ведь власть-то из живых людей состоит, а они все разные. Один прет напролом, глаза вылупив, а другой и посмотрит, что к чему... Да что с тобой говорить! - Андрей Иванович махнул в сердцах рукой и вышел.
А что, пожалуй, Надежда права, думал он, идя к Федоту Ивановичу. Такая карусель завертелась, что поперек дороги станешь - сомнут. Клюев не понимает этого - больно азартен до выгоды. Где что услышит насчет купли и продажи, да по дешевке - ночи не будет спать, на край света улетит, а достанет. Недаром его Совой прозвали: "Энтот на локте вздремнет и снова на добычу улетит". Он и мышью не побрезгует, уберет, ежели оборот от нее будет. После отмены продразверстки, когда ввели свободную торговлю хлебом, они с братом Спиридоном по три тысячи, а то и по пять тысяч пудов зерна скупали за один базар, засыпали доверху свой семейный амбар, потом нанимали обозы и отвозили его на окскую пристань Ватажку, с Амросиевыми состязались. Прибыль - по копейке с пуда. Над ними смеялись: "Сова, дерьмо клевать и то выгодней - далеко летать не надо". А они богатели - по тридцать и по сорок рублей с каждого базара брали. Вот тебе и дерьмо! Спиридон молотилку купил, а Федот расстроился, как купец Иголкин - к пятистенному дому вышку прирубил да еще теплую мастерскую сложил из кирпича, что твой цех. Весь двор и подворье обнес высокой кирпичной стеной, инструменту накупил дорогого, австрийского и колесы точить начал. Руки у него золотые, ничего не скажешь. Но азарт, зарасть покоя не давали.
Мало колес! Шерстобитку подкупил, валенки валять начал в зимнюю пору, а по весне еще и кирпич подряжался бить. И когда он только успевал все делать? Семижильный, что ли? Видать, уж порода такая.
Дед его, Омеля, помер через свой азарт. Как напьется - бьет себя в грудь и кричит на весь проулок: "Я капитан!" В Астрахани на ботике людей перевозил с берега на берег. Вернулся домой с неукротимой жаждой разбогатеть. А земли - всего две души. Так он половину надела морковкой засевал. Вот и ковырялся в ней - всю осень ходил грязный, как боров из лужи. Только что не течет с него. Все морковку продавал на базаре. Про него говорили, смеясь: капитан красным товаром торгует. А как землю получил после революции, так первым делом желоб вырубил из мореного дуба величиной с добрую лодку. "Ты что, Омеля, али купаться задумал в желобе-то?" - "Я, братушки, к этому желобу четыре лошади поставлю". "Откуда ты их возьмешь?" - "Куплю!" - "На что купишь, на какие шиши?" - "А вот с морковы разбогатею. Таперика земли много".
Но разбогатеть с моркови так и не успел. В большой пожар двадцатого года он зацепил желоб вожжами, выволок его со двора на дорогу и тут же помер. Надорвался...
Возле кирпичного подворья Клюевых, привязанная за кольцо, стояла накрытая попоной лошадь. Эге, кто-то издалека прискакал, подумал Бородин. Он прошел по дорожке из красного кирпича, выложенного елочкой на подворье. Входом парадным хозяева, видно, никогда не пользовались, двустворчатая дверь была забита наглухо, и на каменных ступенях крыльца торчал рыжий, спаленный морозом пырей. На подворье Бородин заметил свежую кучу березовых болванок, приваленных к стенке мастерской. Ба! Да это ведь Скобликове добро-то перекочевало сюда. Видать, в ту ночь Клюевы не спали.
В горнице за столом кроме хозяина сидели брат его, Спиридон-безрукий (руку оторвало ему на молотилке), Мишка Бандей, Прокоп Алдонин, Иван Никитич Костылин да еще бродячий юрист Томилин, который забрел из далекой Елатьмы. Он летел сюда, как ворон на добычу; чуял, когда мужиков трясли. Появлялся он здесь и в ту пору, когда прогрессивным налогом обкладывали, и когда самогонщиков гоняли, и когда торговлю хлебом запрещали, ловили на ночных дорогах подводы с зерном.
Завидя его высокую сутулую фигуру в длинном черном пальто, как в сутане, бабы шарахались в стороны и торопливо, истово крестились: отнеси, господи, от порога моего. Тот, к кому он сворачивал, обреченно опускал голову и смиренно выслушивал - куда надо идти жаловаться и кому писать прошение. И вот что диво: горожане знали одного Томилина, а поселяне совсем другого; в городе Томилин околачивался возле трактира да пивной, попрошайничал, кривлялся, изображая из себя то артиста, то певца, то скомороха, а здесь, по селам, ходил угрюмый и важный, как поп, и вместо грязной рубашки с галстуком надевал черную просаленную, как власяница, толстовку. "Перво-наперво изложите вашу обиду, кто вас потревожил? А насчет закона не беспокойтесь - распутаю и напишу куда следует".
Он и рассказывал, покуривая "козью ножку", заложив ногу на ногу в латаных и растоптанных сапогах. Бородин снял шапку и, распахнув полушубок, присел на скамью. Ему кивнул головой хозяин, и он кивком головы поздоровался со всеми разом. Слушали Томилина все, угрюмо насупившись.
