- Да пошел он от меня к едрене фене со своим председательством! взорвался опять Андрей Иванович.
- Ну, ясное дело. Тогда слушай все по порядку. Она ж квартирует напротив меня, и видно же все... Правда, ходил он к ней только по-темному. И с поля заходил, как волк. По ночам, когда девчонки засыпали. И уходил на заре. Однова мы с ним встретились. Я шел на Тимонино болото, мерин у меня там на приколе пасся. Вот тебе, только я вышел на конопляники - и он тут как тут, через плетень лезет. Павел Митрофаныч, говорю, ты что, или за терном лазил? Я, говорит, Иван Евсев, за тем терном, который только ночью в постели щелыкают. И еще подмигнул мне. Ладно. Встрел я ее как-то в картошке на задах. Вокруг никого. И говорю: Соня, ты все ж таки мужняя жена, на тебя дети оставлены. Хоть они тебе и чужие, но ведь матерью зовут. Мотри, говорю, ежели они пожалуются на обиды, я тебя ущучу перед всем селом. Да чхала, говорит, я на ваше село. А к детям ты не прикасайся. Ладно. Стемнелось ноне, собрались мы ужинать. Вот тебе сосед Ботик - грох, грох в окно. Я выглянул: чего тебе? Ступай, говорит, к Соне. Там дети криком надрываются. Схватил я куфайку - и туда. Прибегаю. Заперто на висячий замок. Прислушался, а в доме разлюли-малина! Кошки орут дурным голосом на чердаке, и дети в три голоса в избе визжат, будто кто их режет. Я поднял камень с дороги, ахнул им по замку, ажно дужка отлетела. Вошел они ко мне, вцепились в штаны и все треской трясутся. А кошки, кошки на чердаке еще пуще заливаются. Я успокоил детей, залез на чердак, а там одна кошка в капкан попалась - на кадке с мясом поставили капкан, а вторая (кот, наверно) за боровом [лежачая дымовая труба на чердаке] сидит и перекликается с этой дурным голосом. Прогнал я кошек, спустился к детям, спрашиваю: где мать? Ушли с дяденькой Павлом, а нам конфет дали и спать уложили. Ну, я туда-сюда. Посидите, говорю, я ее счас найду. Ой, дяденька Ваня, не уходи ради Христа! Вцепились опять в меня, дрожат... Ну что делать? Крикнул свою Нешку: посиди, говорю, с ними, а я Соню поищу. Сбегал в клуб - нет. На квартиру к Кречеву - нет. Оставлять ребят одних - плачут. И есть просят. Я их одел и к тебе вот привел, а Нешку послал Соню искать. Найдет - скажет нам. Нет - пусть у тебя заночуют. Небось придет.
- Ну, уж я с ней поговорю, - мстительно сказал Андрей Иванович. Придется братьев звать. Надо что-то делать. Или Михаила вызывать?
- Это уж непременно. Не то она детей загубит.
Вошла Надежда:
- Вы чего ж тут расселись? Давайте к столу, самовар подходит.
- Тут поговорим. Там ребятишки, все ж таки неудобно, - возразил Андрей Иванович.
- Чего они понимают? - сказала Надежда.
- Все они понимают... Говорю вот, Михаила придется вызывать, иначе детей загубит.
- Вызывай... Да толку-то от него, - махнула рукой Надежда. - Он, головастый, в рот ей глядит, как телок в помойное ведро. Что она захочет, то и вытворяет с ним.
Ванятка хохотнул, а Надежда, подстегнутая этим смешком, набросилась на мужа:
- Еще два года назад я вам что говорила? Она жить с детьми не будет. Ее ж за версту видать - вертихвостка. А вы что? Слюбится - стерпится... Стерпелось... Если уж кому и приходится терпеть, так детишкам. В прошлом годе, как раз перед отъездом Михаила, - обернулась она к Ванятке, прибегает ко мне Маруська, старшая. Мы завтракали как раз. Она, бедная, глаз от стола не отводит. Ты что, аль есть хочешь? Хочу. Мы, говорит, не завтракали. А где мамка? На конопляники ушла. Что ж она вас не покормила? У нас, говорит, ничего не сварено. Хлебца поели - и все. Ладно, накормила я ее и повела домой. Смотрю - у них посреди стола лежат краюха хлеба и нож. Они, бедные, и отрезать хлеба толком не умеют. Так, пощипали от него, как мышата. И на печи сидят. Я залезла в подпол, набрала картошки, наварила им, намяла, маслом заправила и накормила. Мои девки повеселели и защебетали, как галчата. Ну, ладно, думаю про себя, ужо я устрою тебе, головастый дурак, представление. Кто-то, видать, вызнал и предупредил их. Пришла я вечером - Соня прикинулась больной, в постели лежит. А сам сидит за столом, ужинает и пыхтит, как самовар. Я и говорю: Соня, пошто ты детей не кормишь? Иль у вас картошки мало? Иль некогда помыть ее да отварить? Сказала бы нам, что тебе некогда. Мы придем, наварим и натолкем. Ой, господи, застонала она, помереть спокойно не дадут. Сердце у меня заходится, Миша! А он надулся до красноты, как рак ошпаренный, и говорит: что ж ты нам жить не даешь? Ту жену отправили на тот свет и теперь за эту беретесь. Ах ты, тара большелобая... Дурак ты, дурак и есть. Мне-то что? Я плюнула да ушла. Это ж надо такое сказать: ту жену со свету сжили. Да она ж больная была, чахоточная. Я за нее всю войну ворочала и в поле, и в лугах. Ей сроду пахать не давали. Все на мне выезжали...
- Ну хватит тебе свои заслуги расписывать! - оборвал ее Андрей Иванович. - Самовар, что ли, принеси.
- Что, не любишь правду слушать? Ну да, правда - она всем глаза колет, - сказала Надежда и вышла.
- Я зачем еще зашел к тебе... - Ванятка кашлянул, помялся и вынул из брючного кармана измятую брошюрку. - Вот, прислали нам устав колхозный. Может, посмотришь.
- И смотреть не буду, и говорить не о чем.
- Это ты напрасно. Здесь, например, сказано, что мелкий скот можно на дому держать.
- Где хотите, там и держите. А разговаривать нам не о чем. И не хочу я говорить с вами!
- За что ты дуешься на нас?
- За что? - поднял голову Андрей Иванович. - Старое зашло, а новое наехало. Вы за что Клюева и Прокопа в расход пускаете? Какие они кулаки? Это трудяги из трудяг!
- Ты на меня так орешь, будто я руководил тем собранием, на котором обложили их подворкой.
- Ты же там сидел!
- Сиде-э-эл! - передразнил его Ванятка. - А что толку от моего сидения? Иль ты хотел, чтоб я, как Серган, бросился с кулаками на Сенечку и на Ротастенького? Шалишь! Я не о двух головах. Дураков ноне нет.
- Ну вот и собирайтесь все умники в свой колхоз. А меня тянуть нечего. Гусь свинье не товарищ.
- Все делишь на свиней да на гусей, все от старого понятия идешь. А того понять не хочешь, что в колхозе с дележкой будет покончено. Ни бедных, ни богатых не будет. Никаких меж, не токмо что в поле... Промеж нас все уравняется. Миром одним жить станем. Ми-иром.
- Миром? Ты видел, как в свинарниках свиньи живут? Когда кормов вдоволь, еще куда ни шло. А чуть кормов внатяжку, так они бросаются, как звери. Рвут друг у друга из пасти. А то норовят за бок ухватить друг друга или ухо оттяпать.
- Дак то же свиньи.
- А человек зарится на чужое хуже свиньи.
- ...и кормов, говоришь, мало, - продолжал Ванятка свою мысль. - А у нас в колхозе еды будет вдосталь. Это самое придет, изобилие.
- Откуда оно к вам придет? С неба свалится? Чтобы достаток был, надо хорошо работать. А человек только тогда хорошо работает, когда чует выгоду. У вас, сам же говоришь, выгоды не будет. Все на сознательность. Какая у нас, к черту, сознательность? Где ты ее видел? У кого? У Ротастенького сознательность, да? Или вон у Степана Гредного? Да с такою сознательностью вы до точки дойдете, до голодного пайка. И пойдет между вами грызня. Еще похлеще свиней начнете рвать все, что можно.
- Это ты напрасно... У нас собирается уже более тридцати семей. И не одни Степаны Гредные да Ротастенькие. И брат твой, Максим, и вон - сам Успенский к нам вступает.
- Слыхал, - сказал Андрей Иванович, поморщившись. - Максиму в деревне делать нечего. Он лоцман. Привык указания давать. И здесь норовит распоряжаться. Поди, каким-нибудь завхозом станет. А Успенский что ж? Успенский - учитель. Не все ли равно, где ему числиться, - в единоличниках или в колхозниках?
- Он же все свое имущество отдает! И дом, и сарай, лошадь, обоих коров. Весь инвентарь!..
- И правильно делает. Ему этот инвентарь, как собаке пятая нога. А дом? Что ж ему пустому стоять? Имей совесть, скажут. Сам не догадываешься отдать - отберем. Он не дурак, Успенский.
- Все у тебя с умыслом. Каждый идет в колхоз вроде бы по нужде или выгоду ищет. Так неуж нет таких, кто по чистому желанию вступает?
- Таких дураков, Иван, маловато. Пока... - Андрей Иванович подумал и добавил: - Не то беда, что колхозы создают; беда, что делают их не по-людски, - все скопом валят: инвентарь, семена, скотину на общие дворы сгоняют, всю, вплоть до курей. То ли игра детская, то ли озорство - не поймешь. Все эти куры, гуси да овцы с ягнятами перепутаются в общей массе да передохнут, и семена сортировать надо, и лошадей в руках держать, каждому поручать ее под роспись, чтобы ответственность чуял. Что с ней случится - пороть нещадно виновника. И за землю так же отвечать надо: за каждое поле, за каждый клин ответчик должен быть, чтобы спросить с кого! Видал я в колхозе "Муравей", как они работают. Поля и лошади общие, да. Но вся остальная скотина своя, по дворам стоит. И за каждую лошадь свой ответчик, и за каждое поле - тоже. А теперь и "Муравей" ликвидируют. Все под общую гребенку чешут, все валят в кучу. Нет, так работать может только поденщик. А мужику, брат, конец подходит.
