«Разве я не мог бы точно так же быть счастливым с Мадлен?» – пронеслось в его голове.
На счастье с Верой Семеновной он и не рассчитывал.
Он понимал, что связь их основана на извлекаемых этой женщиной – так скоро преобразившейся в «петербургскую львицу-акулу» – из него выгодах, и что с последней вынутой им из кармана сотенной бумажкой все здание их «любви» – он мысленно с иронией произнес это слово – вдруг рушится, как карточный домик.
За последнее время предчувствие этой катастрофы с его «зданием любви» все чаще и чаще посещало его сердце.
При возвращении от Сиротининых последнее как-то особенно было полно этим предчувствием. Сердце не обмануло Николая Герасимовича.
Возвратившись в гостиницу, он был удивлен, что встретивший его лакей подал ему ключ от его отделения.
Савин вздрогнул.
– А где же барыня? – сдавленным голосом спросил он.
– Барыня уехали, за ними приехала их мамаша, они уложили вещи…
– Хорошо, ты мне не нужен… – не дал ему договорить Николай Герасимович.
Он сам отпер дверь и вошел.
– Там вам письмо… – успел доложить ему вдогонку слуга.
На письменном столе Савин увидел лежавшее на нем письмо Веры Семеновны.
Николай Герасимович дрожащей рукой распечатал его. В письме было лишь несколько строк:
«Прости, что я уезжаю от тебя, не объяснившись. Объяснения повели бы лишь к ссоре.
Ты сам приучил меня к роскоши и исполнению всех моих прихотей. Отвыкнуть от этого я не могу, да и не хочу.
Я молода. У тебя же, я это знаю достоверно, нет больше средств для продолжения такой жизни, какую мы вели. Иначе же я жить не могу, а потому и приняла предложение Корнилия Потаповича Алфимова и переехала в купленный им для меня дом.
Ты, надеюсь, меня не осудишь. Человек ищет, где лучше, а рыба – где глубже.
Вера».
В этом письме сказалась и мать, и дочь.
Оно произвело на Савина впечатление удара по лицу, но вместе с оскорблением, нанесенным ему этою женщиною циническим признанием, что она жила с ним исключительно из-за денег, он почувствовал, что письмо вызвало в нем отвращение к писавшей его, хотя бы под диктовку мегеры-матери.
Глубоко вздохнув, как человек освободившийся от тяжести, он разорвал в мелкие клочки прочтенное письмо и стал ходить по комнате.
Постепенно к нему возвращалось спокойствие.
«Не гнаться же за ней… Ее дорога известная… Я взял от нее лучшее, и теперь, бросив ее в толпу, отплатил этой толпе за свою разбитую жизнь… О, Мадлен, на кого я променял тебя!..»
Он не спал всю ночь, обдумывая свое будущее. Планы за планами роились в его голове.
На другой день с почтовым поездом Николаевской железной дороги он уехал из Петербурга, решив никогда не возвращаться в этот город каменных домов и каменных сердец.
XXVI
Две смерти
Владимир Игнатьевич Неелов перенес ампутацию блистательно, а механическая фальшивая нога, выписанная из Парижа, давала ему возможность ходить, почти как здоровому.
Любовь Аркадьевна была для него самой внимательной сиделкой, но как только опасность миновала, она стала избегать его.
Он сам почувствовал, насколько его общество тягостно для нее, и решился оставить ее одну в имении.
– Здесь ты можешь жить, как тебе угодно, а я не стану отравлять твое существование своим присутствием. Поеду искать наслаждений, которые еще доступны калеке. Но если ты вздумаешь вызвать меня, то я явлюсь, – сказал он ей.
Она ничего не ответила на это.
Он уехал на другой день после этого заявления. Имение, вследствие безалаберности графа Вельского и небрежности Неелова, было запущено.
Лучшие из старых служащих, недовольные новыми порядками, разошлись.
Любовь Аркадьевна тосковала, и чтобы заглушить горе, поставила себе целью восстановить порядок в именье и принялась за хозяйство.
Владимир Игнатьевич отправился в Москву и поселился там.
Анна Павловна Меньшова содержала в Белокаменной совершенно такой же тайный увеселительный и игорный дом, как полковница Усова в Петербурге, с тою только разницею, что в виду щепетильности москвичей доступ к ней был гораздо труднее.
Она жила в одном из первых построенных в описываемое нами время на петербургский образец домов, так называемых Петровских линиях, занимая громадную и роскошную квартиру на третьем этаже.
Неелов, обжившись в Москве, был с нею в хороших отношениях и даже успел войти в соглашение относительно известного процента с выигранного им рубля, за что ему предоставлялось доставлять карты.
В описываемый нами вечер он был, по-видимому, особенно в духе, врал, болтал разный вздор и согласился метать банк только по усиленной просьбе молодого Лудова.
Данила Иванович Лудов был одним из полированных отпрысков старого московского купечества.
Едва достигнув совершеннолетия, он остался один распорядителем миллионов своего умершего ударом в Сандуновских банях тятеньки. Маменьку Господь прибрал, по его выражению, годом ранее.
Вырвавшись из ежовых тятенькиных рукавиц, молодой Лудов тотчас же поехал за границу, людей посмотреть и себя показать.
Об его заграничном житье-бытье ходило после по Москве множество анекдотов.
Рассказывали, например, что он несколько дней подряд хотел поехать на конке в местность Парижа, где он не бывал, в «Комплет».
Вскакивал на конки, где была эта надпись, но был выпроваживаем кондуктором, с одним из которых он вступил в драку и попал в полицию.
Там ему только разъяснили, что надпись на конке «Комплет» (Complet), которую он принял за неизвестную ему местность Парижа, куда отправляется вагон, означала, что конка «полна» и что мест более нет.
В том же Париже, по приезде, он в ресторане обратился к лакею за разъяснением, что такое омары – при жизни у тятеньки он не имел понятия ни о каких заморских кушаньях.
– Это род раков, – отвечал слуга.
– Дай-ка мне дюжину.
– Дюжину!.. – повторил удивленно гарсон, но пошел исполнять приказание.
Через некоторое время Лудову принесли двенадцать омаров, на двенадцати блюдах.
Лудов затем совершил кругосветное путешествие, но это не помешало ему вернуться в Москву таким же купеческим обломом, каким он уехал, лишь всегда одетым по последней европейской моде.
Впрочем, он привез с собою прирученного тигра, который долгое время служил предметом толков досужих москвичей.
Этот-то Данила Иванович Лудов в описываемое нами время прожигал уже в родной Москве тятенькины капиталы.
Кроме Лудова был еще обрусевший англичанин мистер Пенн, приятель Данилы Ивановича и тоже большой оригинал, всегда ходивший с хлыстом, как отличительным знаком знатока лошадей и охотничьих собак.
На собачьих выставках в московском манеже мистер Пенн был постоянным экспертом.
Было и еще несколько человек из представителей «веселящейся Москвы».
Игра завязалась легкая, веселая, ставка была скромная.
Только Лудов и Пенн заметно волновались и сосредоточенно следили за игрой.
– Дама бита шесть раз… Ставь на даму, – шепнул Даниле Ивановичу мистер Пенн.
– Дама пять тысяч! – крикнул Лудов.
– Ого… – проговорил Неелов, принимаясь изящно и, непринужденно метать карты. – Десятка – туз, осмерка – валет, тройка – семерка, дама… бита… Ну, вам огорчаться этим, Данила Иванович, нечего. Никакой даме против вас долго не устоять… Ставьте еще.
– Дама – пять тысяч!
– К чему ты горячишься?.. – заметил ему мистер Пени. – При таких условиях игра перестанет быть забавой.
– Владимир Игнатьевич, мечите, – упрямо отрезал Лудов.
Дама была бита.
– Дама десять тысяч! – отчеканил Данила Иванович. Кругом поднялся ропот, но Лудов настоял на своем. Неелов стал метать.
Дама опять была бита.
– Дама – двадцать тысяч! – проговорил Лудов, почти с бешенством.
– Послушай, оставь… – начал было мистер Пенн.
– Если ты намерен мне мешать, то убирайся отсюда! – крикнул Данила Иванович.
– Нет, мистер Пенн прав… Это безумие, – подтвердили другие.
– Я никого и ничего знать не хочу! – кричал Данила Иванович в исступлении. – Владимир Игнатьевич, мечите. Дама – двадцать тысяч!
Неелов притих, пожал плечами и стал метать. Дама опять была бита.
Мистер Пенн проиграл тоже около трех тысяч рублей. Он поставил последние бывшие у него в кармане пятьсот рублей.
Карта была бита.
Вдруг мистер Пенн вскрикнул:
– Карты меченые! Я сейчас только увидал это, как увидал и то, что вы передернули.
Неелов вскочил и быстро, вместо ответа, стал собирать со стола выигранные деньги.
– Ах, ты мерзавец! – заревел рассвирепевший англичанин и стал бить Неелова бывшим в его руках хлыстом.
В зале поднялся шум.
Владимиру Игнатьевичу удалось добраться до лестницы, но здесь он оступился со своею искусственною ногой, кубарем скатился вниз и остался без движения на асфальтовом полу швейцарской с разбитой головой.
