— Безразлично, — отвечала я. — Пусть только будет хорошо освещена книга, по которой я читаю.
Он покачал головой.
— Вон, смотрите пожалуйста, а еще дама. А вот перед вами читал Клюев, так тот приехал за полчаса до начала вечера и с зеркальцем репетировал освещение. Мне, говорит, больше идет, когда свет снизу, как на сцене, а у вас лампы только сверху. Я не хочу, чтобы вы меня уродовали. Это недопустимо. Очень волновался, сердился, хотел отказаться читать.
Как все это удивительно! Никак нельзя было подумать, что этот мужичок такой эстет и кокет. Вот какие завелись у нас самовлюбленные нарциссы.
Потом пригляделась к нему. Да. Губы подмазаны и подрумянены щеки. А ведь совсем свеженький мужичок, прямо из деревни, и притом немолодой и некрасивый.
Он привез с собой Есенина.
На наших сологубовских собраниях Есенин показывался редко. А на те большие вечера, где поэты ходили в кофтах и густо ругались с эстрады, парируя ругань публики, на те вечера я не ходила. Я всегда боялась пьяных. Никогда не забуду пьяного, мокрого Хлебникова[345], мычавшего что-то почти коровье. Про него написал какой-то критик: «У Хлебникова есть уважение к корням».
Несмотря на уважение к корням, Хлебников напечатал какие-то слова, даже целые фразы, составленные из звуков собственного сочинения. Фразы эти можно было читать слева направо и обратно, и они выходили одинаковыми.
Я выразила свое недоумение печатно.
Мне ответил хлебниковский критик с негодованием:
— Как же вы не понимаете? Ведь это — перевертень. Можете читать в обе стороны. Это гениально.
В детстве мы интересовались такими перевертнями. Писали: «А роза упала на лапу Азора». Или: «Уведи у вора корову и деву». Нас забавляло, что в обе стороны смысл выходил одинаковый. А у Хлебникова ни в ту, ни в другую сторону никакого смысла не получалось, потому что фразы составлялись из несуществующих слов.
Но раз человек уважает корни, так и нечего к нему придираться. Хоть что нибудь на белом свете уважает этот человек! Это с его стороны очень почтенно.
У Сологуба эта компания — Бурлюки[346], Маяковский, Хлебников — не бывала. В «Бродячей собаке» я их тоже не видала. Они не подходили к стилю. Там танцевала Карсавина, танцевала свою знаменитую полечку Олечка Судейкина[347], там чаровал Кузмин.
Кузмин пел без голоса, заикался в словах и заикался пальцами на клавишах.
Дитя, не тянися весною за розой,Розу и летом сорвешь.Ранней весною срывают фиалки.Летом фиалок уж ты не найдешь.
Теперь твои губы — что сок земляники,Щеки — что розы Глуар де Дижон.Теперь твои кудри — что шелк золотистый,Твои поцелуи — что липовый мед.
Дитя, торопись, торопись,Помни, что летом фиалок уж нет.
Я знала, кто вдохновил его на эти стихи. Я видела его в «Бродячей собаке». Дитя было розовое, белокурое, золотистое, в гусарском мундире. Фамилия его была Князев. Он тоже был поэтом и даже выпустил книжку стихов. Но он не послушался предостережений Кузмина, он потянулся за розой — влюбился в Олечку Судейкину. Олечка отнеслась к его чувству легкомысленно, и молодой поэт застрелился.
«Помни, что летом фиалок уж нет».
Он был очень красив. Судейкин (тоже Юрочка)[348] рисовал его в виде ангела.
Юрочки читали в «Бродячей собаке» свои стихи. Из них впоследствии выдвинулись прославленные поэты — Георгий Адамович[349], Георгий Иванов.
Самый близкий Кузмину Юрочка был Юрочкой в квадрате — Юрий Юркун[350]. Не знаю, писал ли он что-нибудь, но поэтом считался.
Георгий Иванов приходил в «Бродячую собаку» еще в кадетском мундирчике и казался совсем маленьким мальчиком.
В окружении Кузмина вращался его родственник Ауслендер[351], худенький малокровный мальчик с огромным лбом, писал много рассказов, не особенно хороших. Носил гимназическую блузу, но без кушака. Увидя этот странный туалет, один из не посвященных в литературную жизнь спросил у меня:
— А этот что? должно быть, тоже гениальный?
— Нет, он полугений.
— Это что же значит?
— Один умный человек сказал, что гений — это талант плюс напряженная работа. Так вот, половина гения в нем есть. Есть напряженная работа.
Кузмин был признан, и не только признан — он был любим. У него не было литературных врагов.
— Теперь в моде слово «очаровательный», — говорил Федор Сологуб. — Вот про Кузмина все говорят «очаровательный».
Федор Сологуб, как ни странно, подпал под некоторое влияние Кузмина. Он неожиданно стал тоже сочинять бержеретки. Помню его песенку о пастушке, которая купалась, стала тонуть и звать на помощь. Спасать прибежал пастушок.
Младой младу влечет на мель.
Бержеретке придан русский стиль, которого у Кузмина не было.
Страх гонит стыд, стыд гонит страх,Пастушка вопиет в слезах:«Забудь, что видел ты».
Такова была бержеретка Сологуба, навеянная песенками Кузмина. До этого Сологуб бержереток не писал.
Начал сочинять бержеретки и молодой поэт П. Потемкин[352].
У ручейка, где незабудочки,Амур, шалун, пять летних днейУчил меня играть на дудочке,И я нашла отраду в ней,В его прелестной будочке,В его чудесной дудочке,У ручейка, где незабудочки.
Настроение царило грациозное и шаловливое. Версаль.
Кузмин бывал у меня редко. Приходил не в приемный день, один или с нашим общим другом Д. Щ-вым. Подарил мне альбом «Версаль». Подарок этот очень меня удивил. Я тогда увлекалась черным Востоком — Ассирией, Халдеей, писала пьесу о царице Шамурамат[353], так небесно-чисто полюбившей труп царевича Арея из вражеского племени Урарту, что боги обратили ее в голубя, и, умирая, она улетела со стаей серебряных птиц. Ну при чем тут жеманный Версаль? Моих друзей тоже очень удивил такой подарок.
В дни революции я его не видала.
О его настроениях узнала уже в эмиграции, куда дошло его предсмертное стихотворение. Оно как-то попало к Зинаиде Гиппиус, она мне его и передала.
Преддверие смерти не было у Кузмина похожим на его версальские напевы.
Декабрь морозит в небе розовом,[354]Нетопленый темнеет дом,И мы, как Меншиков в Березове,Читаем Библию и ждем.И ждем чего? Самим известно ли:Какой спасительной руки?Уж вспухнувшие пальцы треснулиИ развалились башмаки.Пошли нам крепкое терпение,И твердый дух, и легкий сон,И милых книг святое чтение,И неизменный небосклон.Но если в небе ангел склонитсяИ скажет — это навсегда,Пускай померкнет беззаконница —Меня водившая звезда.Но только в ссылке, только в ссылке мы,О, бедная моя любовь.Струями нежными и пылкимиРодная согревает кровь.
Окрашивает щеки розово —Но холоден минутный дом.И мы, как Меншиков в Березове,Читаем Библию и ждем.
Игорь Северянин
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
