Игорь Северянин
[355]
Он появился у меня как поклонник моей сестры поэтессы Мирры Лохвицкой, которую он никогда в жизни не видел, но всю жизнь любил.
Я сам себе боюсь признаться,[356]Что я живу в такой стране,Где четверть века центрил Надсон,А я и Мирра в стороне.
Ну, про Мирру этого нельзя было сказать. Ее талант был отмечен тремя Пушкинскими премиями, четвертая — посмертная. Да и век ее был недолгий — она умерла тридцати четырех лет. Игорь Северянин посвятил ей много стихотворений и часто брал эпиграфом строчки из ее стихов. Подобрал даже забавную рифму к нашей фамилии:
Офиалчен и оли́лиен озерзамок Мирры Лохвицкой.[357]Лиловеют разнотонами станы тонких поэтесс.Не доносятся по озеру шумы города и вздох людской…
Игорь был высокого роста, лицо длинное, особая примета — огромные, тяжелые черные брови. Это первое, что останавливало внимание и оставалось в памяти. Игорь Северянин — брови. Голос у него был зычный, читал стихи нараспев.
Первый раз выступил он перед публикой на вечере у студентов, кажется технологов. Этот вечер был устроен студентами для меня, то есть я должна была читать, а они продавали программы с моим портретом и автографом в пользу своих нуждающихся товарищей. Я взяла с собой Игоря.
Вот Игорь вышел на эстраду, гордо откинул голову, оглядел публику орлиным взглядом и начал:
Как мечтать хорошо Вам[358] В гамаке камышовом,Над мистическим оком — над безтинным прудом! Как мечты-сюрпризерки Над качалкой грезеркиИстомленно лунятся: то — Верлен, то — Прюдом…
Молодая аудитория — студенты, курсистки — переглядывались, перешептывались, пересмеивались. Не понимали — хорошо это или просто смешно.
Я была серьезна и слушала сосредоточенно. Надо было постараться, чтобы публика Игоря приняла.
А он начал новое:
В шумном платье муаровом, в шумном платье муаровом —[359]Вы такая эстетная, Вы такая изящная…Но кого же в любовники? и найдется ли пара Вам?Ножки пледом закутайте дорогим, ягуаровым…
Когда он кончил, я подошла к эстраде и торжественно поднесла ему букет голубых тюльпанов, только что появившихся в продаже и одобренных нашими эстетами «за ненормальность». Так как на этом вечере я была ведетта, то такое с моей стороны уважение к таланту Северянина много подняло его в глазах публики. Стали аплодировать и просить еще. Так произошло крещение Игоря. А года через два, когда он понравился Сологубу и тот повез его в турне по всей России, он вернулся уже прославленным поэтом[360] и никого не смущало заявление с эстрады, что он гений и что у него «дворец двенадцатиэтажный и принцесса в каждом этаже»[361].
Я, гений Игорь-Северянин,[362]Своей победой упоен:Я повсеградно оэкранен!Я повседневно утвержден!Я, год назад, сказал: «Я буду!»Год отсверкал, и вот — я есть!Среди друзей я зрил Иуду,Но не его отверг, а — месть.От Баязета к Порт-АртуруЧерту упорную провел.Я покорил Литературу!Взорлил, гремучий, на престол!
Первые стихотворения его были какие-то чересчур галантерейные. В них много говорилось и о платьях муаровых, о каких-то интервалах брокаровых, дорогих туалетах, изысканных духах, башмаках и перчатках. Одним словом — одеколон.
Потом, вероятно, под некоторым надзором Сологуба, одеколон исчез. Сологуб помог ему выпустить книгу, которую окрестил тютчевскими словами «Громокипящий кубок»[363]. Книга эта имела успех у читателей. Нравились как раз совсем ненужные фокусы вроде: «Шампанское в лилию, в шампанское лилию…»[364] и т. д. Или такие «эстетные строчки»:
Кто мне сказал, что у меня есть мужИ трижды овесененный ребенок?Ведь это вздор! Ведь это просто чушь!Ложусь в траву, теряя пять гребенок.
Их заучивали на память, декламировали полушутя, полу с удовольствием.
Моя двусмысленная славаИ недвусмысленный талант.
Он скоро принял позу гения, утомленного славой.
Я так устал от льстивой свиты[365]И от мучительных похвал.Мне скучен королевский титул,Которым Бог меня венчал.Вокруг талантливые трусыИ обнаглевшая бездарь,И только Вы, Валерий Брюсов,Как некий равный государь.
Всем запомнилось его забавное патриотическое стихотворение, написанное в начале войны, в котором он говорит, что в случае военных неудач:
То я, ваш нежный, ваш единственный,[366]Сам поведу вас на Берлин.
Но, будучи призванным, оказался к военному делу не подходящим, и по самой странной причине — он никак не мог отличить правой ноги от левой. Бились с ним, бились и в конце концов отправили его в лазарет.
Он чтил во мне сестру Мирры Лохвицкой и в стихах называл меня «Ирисной Тэффи», но виделись мы редко.
Наши встречи — Виктория Регия:[367] Редко, редко в цвету…
Критики отнеслись к его книге холодно. Хотя в ней были и очень хорошие стихи. Я помню переложенные на музыку, кажется А. Гречаниновым[368]:
Весенний день горяч и золот[369], —Весь город солнцем ослеплен!Я снова — я: я снова молод!Я снова весел и влюблен!
Душа поет и рвется в поле,Я всех чужих зову на ты…Какой простор! какая воля!Какие песни и цветы!
Шумите, вешние дубравы!Расти, трава! цвети, сирень!Виновных нет: все люди правыВ такой благословенный день!
Но читатели больше ценили:
Королева играла в башне замка Шопена,[370]И, внимая Шопену, полюбил ее паж…
В его книжке среди принцесс и муаров я нашла прелестное стихотворение, странно созвучное стихам Иннокентия Анненского
Весенняя яблоня[371]
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
