Вдруг Соня поднялась: «Едем… Я хочу с нею примириться!.. Но я не останусь у вас… Мне стыдно в глаза глядеть… прислуге даже… Найди мне комнату, Андрюша…»
Чернов вскочил. Он дрожал всем телом: «Ты хо-чеш-шь с ним уехать? Ты меня бросаеш-шь?.. Я не пущу тебя!.. Не пущу!..» — С выкатившимися белками он схватил Соню за платье.
Тобольцев презрительно улыбался.
— Ты с ума сошел? — гордо крикнула Соня и ударила любовника по руке. — Как ты смеешь меня не пускать?
— Ты — моя!.. Я не уступлю ником-му над тобою своих прав-в! — кричал Чернов, задыхаясь. — Я знаю, зачем-м он тебя увозит… Ему досадно, что я тебя взял-л… Он сам об этом мечтает… О! Я вижу его насквозь!.. И тебя тоже… — Он был в исступлении. Он словно с петель сорвался. Он был даже страшен в эту минуту. — Ты не к сестре поедешь, а в номера… чтоб ему отдаться… Но я тебя задушу собственными руками!.. Ты от меня не уйдеш-шь!.. Сделай только шаг отсюда…
Соня побледнела. Тобольцев злобно засмеялся.
— Вот тебе лучшая иллюстрация будущности, которую ты себе готовишь… Еще не женившись, он заявляет о каких-то «своих правах» даже на жизнь твою… Как будто ты его собственность! Когда ты выйдешь замуж, он будет тебя бить…
— Вы лжете! — дико крикнул Чернов.
— А, может быть, тебе эта необузданность нравится?..
Соня вспыхнула. Стрела попала в цель. Ревность Чернова ее ничуть не оскорбляла, а делала его интереснее в ее глазах и даже как бы ближе.
— Успокойся, — сказала она, кладя ему руку на плечо. — Я дала тебе слово венчаться и слово сдержу. Но я не хочу скандала. Катя и Андрюша правы во всем… И я сейчас даже не понимаю, как это все дико и… безумно вышло! До свадьбы мы с тобой не будем видеться…
Чернов обхватил ее плечи и зарыдал.
— Соня, не уходи!.. Соня… Я знаю, что они тебя не отпустят-т… Если ты уйдеш-шь, Соня, я застрелюс-сь!..
— А есть ли у тебя револьвер? Я могу тебе одолжить его на этот случай…
Но эта жестокость была уже лишней. Чернов, ничего не слыша, упал в кресло. Он истерически рыдал.
Соня надела шляпу и пальто и вышла с Тобольцевым.
Когда они позвонили у подъезда, Катерина Федоровна с убитым лицом сидела у ног матери на табурете. Увидав Соню, она вскочила, ахнула и кинулась ей на грудь.
Обе сестры молча обнимались и плакали. И только в эту минуту, потрясенная до глубины души, Соня почувствовала всю силу привязанности Катерины Федоровны…
И поняла она также, к своему ужасу, что никогда не хватит у нее духу построить свое счастье на горе этой великодушной женщины! С отчаянием встретила она веселый взгляд Тобольцева… Боже мой! Во что обратится ее жизнь теперь, когда рухнула заветная мечта?.. «Лучше бы я умерла!..»
Бедная, легкомысленная стрекоза, опалившая крылышки и беспомощно гибнущая в пыли жизни, на большой дороге!.. Никогда уже не подняться ей в лазурную высь, навстречу солнцу…
XIII
Через неделю была свадьба. На приданое Сони Тобольцев затратил все, что у него оставалось. Катерина Федоровна была посаженой матерью. И в ее квартире гостям предложили чай с фруктами, шампанским и легкой закуской à la fourchette… Соня пожелала уехать на две недели на Иматру, в Финляндию, и Тобольцев с женою поднесли ей в подарок триста рублей на эту поездку. Из уважения к Катерине Федоровне, вся семья Тобольцевых, не исключая и Анны Порфирьевны, присутствовала на свадьбе и сделала подарки молодой. Были приглашены Конкины и Засецкая с «мужем»… Все знали, конечно, о скандале, о болезни Катерины Федоровны, но все делали вид, что очень довольны. И разве, по их понятиям, брак не покрывал все?.. Соня сохранила уроки и брала отпуск на полмесяца.
Катерина Федоровна плакала, но тоже в душе находила, что такой исход самый приличный. Все, что возражал ей по этому поводу Тобольцев, казалось ей диким и чуждым. Она и не спорила. Конечно, это страшное несчастие выйти за лодыря и пьяницу и кормить его всю жизнь. Но, раз ошибка сделана, другого выхода нет…
Теперь Тобольцев жил на улице, как сердито иногда замечала ему жена. Всколыхнувшееся от волшебного слова «доверия» общество расшевелилось, как змея после долгой спячки, отогретая жаром солнца, улыбкой весны. Тобольцев с любопытством наблюдал за эволюцией обывателя, который рос, как в сказке, не по дням, а по часам… Образовались политические кружки и салоны.
— Ах! Теперь не до театров, не до благотворительности! — горячо говорила ему Засецкая. — Теперь нужны банкеты и политические салоны… Пора нам организоваться!..
Тобольцев посмеивался над этими новыми увлечениями тоскующей барыньки. Но и в этом он видел интересный симптом.
Спектакли и концерты устраивались в пользу партий. Все «общества», даже самые невинные, даже самые далекие от политики, оживились вдруг. Это был предлог собираться, обмениваться мнениями, выносить резолюции, организовать союзы, пока только для помощи заключенным. Тобольцев, по старой привычке, шел делиться всеми впечатлениями к матери и Лизе. Лизу он брал с собой на интересные реферераты и заседания.
В конце ноября, в «Эрмитаже»[226], был назначен банкет московской интеллигенции. В пять часов Тобольцев позвонил у подъезда.
— Лизавета Филипповна готова? — спросил он Федосеюшку.
— Точно так… Вас ожидают…
Он поднялся наверх. Лиза в очаровательном платье сидела в кресле против Анны Порфирьевны. Накануне он просил Лизу одеться возможно лучше… «Как на мою свадьбу ты одевалась». Сам он был во фраке.
— Маменька, спросите-ка нас, куда мы сейчас едем?
— Обедать, Лиза сказывает…
— Да, обедать… Но это, маменька, не только политический банкет, какие у нас уже бывали. Сегодня первый революционный шаг русской интеллигенции. Все, явившиеся на банкет, подпишут свое имя… А наши подписи — это требование конституции.
Лиза вспыхнула. Восклицание сорвалось у Анны Порфирьевны.
— Вчера с этой же целью в Петербурге собирался цвет русской интеллигенции. И вынесена та же резолюция…
— Точно сок, — сказала Лиза.
— Боже мой!.. Время-то какое!..
— Да, маменька… Два года назад и во сне не снилось русскому обывателю, что наступят эти дни. О конституции говорили шепотком да с оглядкой… А теперь попробуйте-ка на роток накинуть платок! Дудки-с!.. За какие-нибудь два месяца так расколыхалось общество, что не скоро уймешь это волнение. А какой всплеск даст эта растущая и все расходящаяся вширь и вглубь волна, ни один кудесник вам не предскажет…
Он взволнованно шагал по комнате, а за ним следили яркие глаза женщин.
— Меня самого во всем этом радует не эта буржуазная конституция, конечно. В нее я так же мало верю, как и в буржуазную республику… Нагляделся я на нее достаточно в Швейцарии и во Франции! А меня захыватывает здесь подъем обывательского настроения… Я вот уж два месяца толкаюсь на улице, в толпе, на заседаниях, на банкетах… Что за лица! Что за речи!.. Точно все пьяны… Я жадно гляжу, слушаю, подмечаю… Как изменилась психика обывателя! Этого трусливого, забитого, униженного интеллигента… Понимаете, маменька? Он вдруг перестал бояться… Надо понять, какое могучее орудие власти над толпой — страх! И тогда вам станет ясно, как закачались столбы здания, которому, казалось, и века не будет… И это меня опьяняет… Сидели в душном карцере столько лет, задыхались без воздуха, и вдруг двери настежь… На! Дыши полной грудью!.. И дышат… И громко смеются… И ругаются вслух… Дерзают, словом… дерзают вчерашние зайцы… Ах ты, Бог мой! Сколько красоты в этом дерзновении! Вчерашние «чеховские» типы, хмурые, вялые… И лица те же, до черточки знакомые… А вот подите же! Федот да не тот! И вот этот подъем настроения у среднего человека гораздо важнее, по-моему, всяких выступлений крайних партий… Месяца не пройдет, помяните мои слова, как эта психическая зараза охватит народную массу, и в России начнется революция…
— Тебя послушать, так ведь она уже качалась, — заметила ему мать. — Николай-то Федорович зимою когда был здесь и рассказывал… стало быть, он прав был?
— Да, да, конечно, маменька! Она уже началась среди буржуазии… Так было и во Франции, в конце прошлого века… Тоже с банкетов началось, с речей и резолюций…
— Расскажи завтра, это интересно, — просила его мать.
Тобольцев на другой день резюмировал матери свои впечатления так: настроение революционное среди меньшинства, это несомненно. Но несомненно также и то, что большинство еще трусит и держится золотой середины. Он рассказывал, как к нему подходили и чокались с ним почтенные, седые люди, и у них были слезы на глазах… Все с увлечением обнимались. «Какие дни! — говорили они. — Думали ли мы дожить до этих дней?»
У Анны Порфирьевны глаза были тоже влажны.
— Я даже с Засецкой расцеловался на радостях, — расхохотался Тобольцев.
