Сам он вымыл руки на кухне, переоделся и пошел в спальню жены. Она только что кончила кормить и осторожно укладывала в люльку задремавшего ребенка. На шаги мужа она обернулась: «Ну, куда ты вечно пропадаешь, Андрей!»
Слова замерли на ее губах, такое у него было лицо. Она машинально застегивала капот на груди, не сводя с него глаз и медленно бледнея.
— Что случилось?.. Что вы от меня скрываете?
Он крепко затворил дверь спальни.
— Сядь и слушай!
Ее лицо менялось во время его рассказа. Синие глаза сверкали, но она слушала молча, сжав губы. Только когда у него сорвались слова: «Я видел, как упал знаменосец…», она вдруг встала.
— Ты был там?
— Да, да… Я был там… Я все видел…
Она тяжело дышала и бледнела с каждой секундой.
— Ты попал туда… случайно? — медленно спросила она.
— Нет! Я пошел, как сочувствующий… Потому что мне было стыдно сидеть в безопасности, когда другие идут на гибель!
— Андрей! Ты не смел этого делать!
— Почему?
— И ты еще спрашиваешь?! Разве у тебя нет обязанностей передо мной и сыном? А если бы тебя убили?
— Каждый день, Катя, убивают и ссылают людей… Никто не спрашивает, что будут делать их семьи!
Она сдавила виски и беспомощно села опять в кресло.
— Ах! Теперь понимаю… Лиза была здесь и плакала… Она, значит, думала, что ты убит… Она, значит, это знала?
— Она тебе сказала что-нибудь?
Катерина Федоровна вскочила опять и топнула ногой.
— Ничего не сказала!.. Вы сговорились меня обманывать…
— Тише!.. Не кричи!..
— Я бы никогда не пустила тебя, если б знала!.. Никогда!..
— Тише!.. Здесь есть чужой человек… Ему нужен покой…
— Что такое? — Она задохнулась и приложила руку к груди.
Он рассказал ей, в чем дело. Она дрожала всем телом, закрыв лицо руками.
— Катя, я твои убеждения знаю и насиловать их не хочу. Но я верю, что ты… христианка и что у тебя сердце есть… Я помню, с каким самоотвержением ты ходила за дочкой Капитона. Я тебя тогда за эту доброту твою так высоко поставил…
Она открыла искаженное лицо.
— Дочка Капитона?.. Нашел с кем сравнивать! Невинный ребенок и преступница… Как я могу отнестись к ней, когда для меня она если не преступница, то безумная девчонка?.. Я ей это скажу в лицо!
Он побледнел.
— Ты этого не сделаешь!
— Почему? Почему??! Кто запретит мне это?
— Я!! — Он ударил себя в грудь. — Помни: там, где я живу… эти люди не должны получать обид и унижений!.. Берегись, Катя!.. Я тебе не прошу этого никогда!
— Как? Ты грозишь?.. Это ты грозишь мне?.. Ты хочешь выбирать между ними и мной??
— Это ты ставишь так вопрос, но я… Молчи, Катя, молчи!.. Есть слова, которые не забываются…
Он схватил себя за голову. Она никогда не видала его в таком волнении. Но она тоже была вне себя.
— Да… есть такие слова, Андрей! И ты их сейчас сказал… Ну, так знай же: если еще когда-нибудь ты пойдешь под пули, забыв… или презрев… что у тебя есть жена и ребенок… помни, Андрей: я разорву с тобой навсегда! Я не прощу такой низости… Я пойму, что ты разлюбил меня… И уйду!
Глубокая тишина настала в комнате. Слышалось только их прерывистое дыхание.
— Хорошо… Да будет так! — заговорил он первый, медленно и с трудом. — Если ты не допускаешь, что, любя тебя и сына, я могу пойти… на площадь, где мои единомышленники смело исповедуют свою веру… Если ты думаешь, что женщина, семья и любовь существуют в мире только для того, чтоб делать из нас трусов или ренегатов…
— Ты лжешь!.. Я этого не говорила…
— Пусть будет так!.. Я знаю теперь, чего мне держаться… И если… зная это, я все-таки пойду к ним, когда их избивают, а не буду сидеть здесь, цепляясь, как трус, за твою юбку (он скрипнул зубами. Ей вдруг сделалось страшно.)… думай, пожалуй, что я разлюбил тебя… Но помни и ты, что никакие узы, никакие связи не заставят меня поступиться моими убеждениями! Если я не пойду на следующую манифестацию, то не потому, что побоялся твоих угроз, а потому, что в данном случае мне надо стоять в стороне… Я кончил, — резко оборвал он, подошел к ночному столику, налил себе стакан воды и выпил ее залпом.
Внутри все начало дрожать у нее мелкой дрожью. Она его не узнавала — этого беспечного, веселого Андрея… Странный излом его бровей, какой-то новый блеск его глаз и усмешка — все было чуждо в этом лице! Чуждо и… жутко… Она села опять, чувствуя, что у нее дрожат ноги. Голова у нее тихо кружилась.
— Андрей! — слабо позвала она его. — Ты уходишь?
Он оглянулся у двери. Что-то дрогнуло в его лице. Вдруг он порывисто перебежал комнату и схватил ее в объятия.
— Катя! — сорвалось у него — не то вопль, не то рыданье.
Она была так потрясена, что заплакала… Но приласкать его теперь, видя его опять покорным и слабым, она не хотела. Она хотела победить в этой тайной борьбе между ними; победить угрозой, выдержкой, холодностью; получить над ним, словом, ту власть, какую — верилось ей — она имела над ним в первые дни их сближения. Неужели он ускользнул из ее рук?.. Неужели он охладеет? Для нее это был вопрос целой жизни, всего будущего.
Он точно почувствовал этот холод между ними и, медленно разжав объятия, отстранился. «Я сейчас иду к матери и скоро вернусь. Я на тебя оставляю больную. Она заснет… и может бредить… назвать имена… Этот бред никто не должен слышать, кроме тебя!.. Я верю, что ты ее не обидишь», — подчеркнул он.
Она молчала, не поднимая глаз.
Когда он ушел, она медленно подошла к двери его спальни и остановилась с бьющимся сердцем. Нянька шмыгала мимо с прыгающими глазами и с таинственной миной…
«Если догадается? Проговорится? Донесет?.. Не она, другой… дворник?..» У нее руки сразу стали холодными.
Она толкнула дверь и вошла.
На подушке, с лицом белым как полотно, лежала черная головка. Девушка спала. Повязка на лбу почти закрывала ее профиль. Но в остром подбородке и полураскрытых тонких и упрямых губах было так много зловещего, так много силы и индивидуальности, что Катерина Федоровна вздрогнула.
Она заперла дверь, беззвучно села в кресло у кровати и закрыла лицо руками.
…………………………
В семь часов у подъезда Тобольцевых, в Таганке, дрогнул звонок. Лиза ахнула и бросилась в переднюю. Увидав Тобольцева, она дико крикнула и, обхватив руками его голову, истерически зарыдала.
— Лизанька… Лизанька… Бог с тобой!..
Он был потрясен до глубины сердца. «Она любит меня по-прежнему, — понял он. — Какое счастье!»
Да, ему нужно было это счастье сейчас! Нужно было больше, чем когда-либо!.. Обняв рыдавшую Лизу, он прошел в ее будуар, не снимая пальто и калош; сел с нею на кушетку, как они сидели встарь, и покрыл ее головку нежными поцелуями. Он молчал. Нервы его были разбиты. Слезы загорались в глазах… Отдохнуть!.. Забыться хоть на мгновенье в этой милой комнате, от ласки дорогой женщины!.. О, как благодарен был он судьбе за то, что в это мгновение она послала ему Лизу и ее беззаветную любовь!
— Я жда… ла… Думала, сердце не выдержит… — слышал он ее лепет. — Если б тебя убили… я умерла бы…
— Лизанька… Ты меня любишь? Как прежде?
— Люблю, люблю… Во всем мире тебя одного!!
Он задрожал… Сила и глубина этого голоса пронзили его сердце. Нет!.. Он не может ответить ей таким же чувством. Он ищет только забвения… Но разве мыслимо сказать это ей?!
Казалось, прошлое исчезло… Все, что стало между ними за эти годы; женитьба его, ее связь с Потаповым, — все забылось… Так чувствовала она… Но не он.
— Лизанька, вытри теперь слезы и слушай… Надо маменьку подготовить… Я вам, может, к ночи студента одного раненого сюда доставлю. У него к ночи бред будет от ран. Многое может сказать в бреду… Берешься ты за ним посидеть ночь?
— О да, да!.. Конечно…
— Ну вот… Федосеюшку эту или Стешу не допускай к нему! А я через полчаса должен домой ехать. Только ты не бойся за меня! Завтра опять демонстрация будет, но я не пойду туда… Я многим нужен сейчас… Мне больницы объехать утром надо… Справки навести о двух студентах… А ты Таню пришли ко мне походить за больной…
Они крепко обнялись на прощанье. Он отклонил ее головку и поцеловал ее захолодевшие губы.
«Это будет… это будет…» — мгновенно, как блеск молнии, из тайников их душ поднялось предчувствие у обоих в один и тот же момент… И снова утонуло в черной бездне Бессознательного…
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Наступила пора.
Что бредом казалось вчера.
Эм. Верхарн[228]
Лишь своей воле покорен свободный дух.
Свой мир создаст отрешившийся от мира.
«Ты должен!» — вот имя Дракона.
