Прости, родной, за промедление с Письмом к Рильке и Поэмой Воздуха. Вечное либо – либо, с неисчисл<имостью> подразделений. (Либо: желанное для себя; письмо к тебе, переписка поэм, переписка очередной рукописи, письма другим, стихи, либо должное – перечислять не стоит, и каждое либо опять <вариант: в свою очередь> на несколько либо. Я бы не машинке (презираю), не стеногр<афии> – выучилась, а леворукописанию. (Письмо все еще топчется <оборвано>
Борис, можно про амазонку —
Тетиву – в куда упружеТетивы: грудь женоланьюОтведя – в <тоске?> слиянья
Письмо 104
<нач. августа 1927 г.>
Цветаева – Пастернаку
Борис, я прошла к тебе в комнату, в попытку ее, села с тобой рядом и вот рассказываю.
17го были мои именины. Я получила: мундштук в футляре (Сувчинский), роговые очки, как у всех белокурых англичанок (его жена), розовое платье с цветами (приятель), розовую рубашку (приятельница), всё письменное (С.) и фартук (Аля). И еще розы. Борис, я в первый раз, взрослая, праздновала свои именины – и так эфф<ективно>. Теперь всегда буду. А нынче Мурино 2½ летие, и ты скоро получишь его фотографию, с лицом, затуманенным не только расст<оянием>, но его же слезами: 40 минут рыдал и ревел в неистовом ужасе надвигающегося аппарата. В крупных случаях жизни (рождение Мура) я вдруг узнаю, что меня любят. Очевидно, чтобы отважиться меня любить – нужно видеть меня физически лежачей, т. е. физически ниже себя глядящей, или же под покров<ительством> (как нынче, имен<ном>) святого, т. е. тоже физически стать ниже обыкновенного. А я бы всю жизнь лежала, чтобы меня любили, но так как до сих пор не нашлось такого умника, кто бы это прослышал, а я – не скажу… / который этого не знает, а я – не говорю…
Борис, Geschichten des lieben Gotts (Истории доброго Бога, – хороший перевод?).
Борис, я сегодня стояла в кухне, что-то варила и думала тебе в ответ, и вдруг – ты же должен это знать! – вполоборота – радостно – ну как от внезапности <вариант: от наконец – того слова!> [крутым оборотом] – руки на плечи – воздуху. Я так думала о тебе, что положила тебе руки на плечи, не я, думающая, я – недумающая, которую больше всех люблю и которой <вариант: факту существования которой> думающая обязана всем. Борис, чистый вздор – дружба (или любовь / и такой же чистый вздор – любовь) между такими, как мы. Что меня застав<ляет> не положить тебе рук на плечи? Не только положу, не сниму-у. Борис, я никогда, ни одной секунды жизни не чувствовала своей принадлежности кому бы то ни было – очевидно, из-за всех чему бы то и короче <вариант: и их суммы>: всему – поэтому в «изм<ене>» ни секунды угрызения совести, только твердое решение: [съесть с пеплом]. «Измена тебе – измена мне», этого я ведь ни разу в жизни, как и ты, не сказала, не имела счастья – или низости – сказать. Жалость, щажение, бережение. И еще – по-удив<ительному> – страх безобразия, эпитета, штампа. Очень сильно – страх сглазу. Всего сильней: ревность к тайне.
Думаю о т<ебе>: т<о> сб<удется>, с кем буд<ешь>, была бы только с тем. Домой – в —. Только – на земле ли?..
Продолжение
Еще думала об одном: мы, и без того преображающие, мы, обвинение в гиперболичности несущие как хвалу (а есть хвала – вне гиперболы? А гипербола сама – не есть ли хвала Создателю, создавшему такое) – с тем воспит<анным> наклоном недоумения в ответ на вещь заведомую – во что́ бы мы, ты и я, превратили любовь, стихию гиперболы, родное лоно ее. Ах, Бальмонт с его «грудью» и Пушкин с его «ножками», ведь в том-то и дело, что в любви и вода – не вода и земля – не земля, неузнаваемо – знакомое, знакомо – неузнаваемое (проверь 10 раз, – все правильно!), уж куда ближе к д<елу> Соломон, несмотря на все свои груди, с его – неподобностью образов[98] (NB! Песнь Песней не люблю). Грудь – как – вздор. Отставить грудь, одно как, или упразднить его – просто. Сравнение без перевода, иероглифы для любящих, для как мы – любящих, для однородцев, остальные пусть ходят просто – по лесу, не знаю, по какому, с род-н<ым> неузн<аванием> вещи, п.ч. до нее, любви, этой вещи не было, не та вещь была, и с др<угим> неузнав<анием> потом, после любви, п.ч. вещь, виденная некогда, уклонилась, провалилась в любовь и вместе с любовью. («Не тот человек» – совершенно верно, не тот человек, п.ч. тот был, пока любила, но был.) Понимаешь, Борис, при нашем знании каждого изгиба, поворота и провала, неужели мы, ты и я, не сумели бы – силой – волей – жилой – поэтически направ<лять> любовь, противуборствуя и покор<ствуя> ей, как – ход поэмы, смыслу противуст<авляя> звук и звуку – смысл. Есть жестокие мелочи, мне стыдно о них говорить, стыдно слово брать под перо, самое простое: нервы. В любви – и нигде больше – я нервна: как лошадь. Вот эти вострые лошадиные уши, наставл<енные>, эта мания гончей, выставляющей нос, лису унюхавший, а м.б. не унюхавший – бредит лисом воображение! – но – пошло! И ка́к не– отвратимо. В этом ты должен быть старше меня, спокойнее, умным поводырем. Здесь – в лошадино-ушно-гончье-песье-лисьем – ты должен вести, выручать, спасать. П.ч. я в этом брежу и всегда в злостную для себя сторону. Болезнь гордости. Остерегаю (и сама смеюсь, – точно ты завтра должен приехать!)
* * *
Еще одно мерещится – прости наперед за скачки́. Любовь, в просторечии жизни, это бой, данный друг другу, т. е. полом – полу. Явно две стороны, наивно и очень коротко воображающие, что – одна, одни – против всех. Неизбежное фиаско вражеского «мы». Die feindlichen Brüder[99], Ахилл и Гектор, возомнившие себя Ахиллом и Патроклом. (Неслиянность от неверности упора, упор – друг в друге / Графически: упор – друг, в друге.) Раз упор друг в друге, то – уже друг против друга, т. е. бой. Ахилл и Патрокл – (дружба) одна сторона, упор / Ахилл и Патрокл, дружба / Ахилл же и Патрокл – дружба – совместный упор в третьем, отпор, т. е. общий бой. Грех любви, Борис, и ее конец в ее взаимо-, а не совместно-обожествлении – борении – горении. И вот, Борис, зная это, неужели мы, ты и я, братья, Борис, не сумели бы из этой жестокой частности взаимопожирания сделать – общее дело – cause commune, конец <вариант: острие> одной стрелы…
Довелось мне, на неведомо-каком повороте, встретить:
…забыв наездыДля цветных шатровИ поет, считая звезды,Про дела отцов…
Звездный счет, во время песен, петь и считать, вот твоя, моя, наша «обстановка», Борис, все наши черновики. Никогда я так ни одного человека не боялась, как тебя, всего твоего богатства, до которого у меня есть жезл. Sesam, thue Dich auf[100], – невозвр<атность> этого слова! А не было еще сказки о Сезаме – поглотившем, не выпустившем. А не было сказки о человеке, не захотевшем назад, с частичностью сокровищ в полах. Нет – была – немножко другая – Эвридика, не захотевшая (ибо оборот Орфея дело ее – глаз). Сезам, Аид – одно, из внутренности вещей возврата нет. [Спящий Сезам, п.ч. ты, конечно, спишь с твоими неловкими и торопливыми гостями <вариант: пришельцами>] от страха перед тобой. Спящий Сезам, ибо ты, конечно, спишь, ибо – что́ знает Сезам о своих сокровищах? Он: они – одно. Он сам – понятие сокровища. Для других «сокровище», для себя «я». Чтобы Сезам себя сокровищем, т. е. свою силу, осознал, нужна жадность, равная сокровищу, зоркость, равная сокровищу, вместимость, равная сокровищу. Сезам тогда проснется, когда придет гость, захотевший взять всё <подчеркнуто трижды>, т. е. – рукой не двинуть. Век, тобой воспеваемый, сумел взять у тебя – тщедушного скелета Лейтенанта Шмидта, сведя тебя, вечного, «ich der in Jahrtaus<ende> lebe»[101] – к частности не поколения даже, а десятилетия его – на одном отрезке земного шара, когда – вселенная! Борис, Борис, не знаю твоей Елены – но – хорош<о> <нрзбр.>!
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
