— Так-то, братишка, четырнадцать иметь — значит погореть, — горланит он на чистейшем алленштейнском диалекте и пришвартовывает берет с выигрышем к своему берегу.
«Братишка» сделал вид, что ему на все наплевать, однако поспешил уступить банк Хагедорну еще до того, как сыграли остальные.
— Пусть теперь этот жмот держит банк, — говорит он.
И Йоколейт тут же дает новому банкомету ряд ценных советов. Тыча пальцем в изображение на двадцатимарковой бумажке, он изощряется в сальном остроумии.
— Эй, длинный, слышишь, пусть эта девка у тебя поработает, девки лучше… — и добавляет самое грязное слово, какое только нашлось в немецком языке.
Скудная наличность Хагедорна исчислялась до начала игры тремя бумажками по пять марок. Первую он сразу же спустил Толкачу.
— Все поставишь — все возьмешь, — гогочет Йоколейт.
И тогда Хагедорн кладет в банк последние десять марок, выигрывает чуть не двадцать раз кряду, оставляет выигрыш в банке и все спускает Йоколейту.
— Давай, давай, — изголяется выигравший. — Слышишь, долговязый, не теряйся. Картошку-скороспелку растят на навозе.
Хагедорн выкладывает на стол пустой кошелек.
Подчистую. Кельнер Фриц так затопал, что подпрыгнули на столах пустые чашки. Вот и сажай после этого дурака лицом к счастью… Ни разу даже не удосужился глянуть в зеркало… Ну и ладно, как постелишь, так и всхрапнешь… И опять же, кто в накладе… Йоколейт, этот водяной, эта нечистая сила, сейчас, кажется, наделает в штаны со смеху.
— Подчистую, говоришь? Ха-ха-ха! Какое счастье, сказала барышня и подкинула ребенка к порогу!
Толкач тоже зашелся от смеха, рот у него разинут, видны гнилые зубы. А Хагедорн мрачно смотрит в стол.
— Дружище, учитесь проигрывать с достоинством, — выговаривает ему субъект при галстуке и шляпе.
Толкач хотел было «протянуть ему руку помощи», предложил сыграть на кожаную куртку Хагедорна, но успеха не имел. Когда Хагедорн притянул к себе пустой кошелек, на столе осталась крохотная медная монетка. Йоколейт так и вцепился в нее.
— Ага, копейка, копеечка, — радостно завопил он. — И молоточек на ней и серпик. Вы только поглядите.
Он сует копейку Толкачу, тот разглядывает ее с обеих сторон и говорит:
— Д-да, действительно.
Голос у него при этом как бы удивленный. Затем он протягивает копейку соседу в шляпе — пусть и тот полюбуется. Но сосед неожиданно вскакивает, обрушивается на Хагедорна:
— Ты что за авантюрист такой? Прошу прощении, друзья. С такими людьми я за один стол не сажусь. — Тут он резко встал, едва кивнув Йоколейту и Толкачу. Даже шестидесятилетний болельщик не смог удержать его, хотя, ткнув черным от вара пальцем в Йоколейтовы двадцать марок, он спросил господина, поднимавшего с пола свой портфель, чего тот, собственно, взъелся.
— В вашем кошельке тоже найдутся двадцать марок с изображением девы, о которой здесь было так метко сказано, а между тем вы далеко не святая невинность, как мы слышали…
Но субъект при галстуке повернулся на каблуках и ушел прочь, не вняв его доводам. Хагедорн взял свою копейку и спросил у старика:
— Скажи-ка, отец, сколько может стоить такая штука? Она примерзла к какому-то порогу в Вязьме. Когда я нагнулся за ней, пуля врезалась в дверной косяк, как раз на том уровне, на котором я имею обыкновение держать голову. Так сколько, по-твоему, стоит эта копейка?
Старик взял копейку, задумчиво взвесил ее на руке. Вдруг у Йоколейта загорелись глаза. Скривив рот, он выплюнул вслед ушедшему табачную жвачку и хриплым от волнения голосом сказал:
— Идет, долговязый! Я принимаю твою ставку. Ну, старикан, что стоит эта штука? Давай, говори…
Старик все так же задумчиво взвешивал копейку на руке. Потом переложил ее на тыльную сторону ладони и легонько дунул. Копенка подлетела, старик ловко поймал ее.
— Какая цена парню, такая и ей, — пробурчал старик и кинул монету на стол. Берет Йоколейта тотчас накрыл ее.
— Ставлю три сотни! Три сотни — законная ставка, верно, долговязый?
Старик сверкнул глазами сквозь очки:
— Убери-ка ее подальше, если ты не совсем дурак!
Руди но шелохнулся. Очки никелированные. Отто…
Отто говорил бы точно так же… Стариковская премудрость…
— Три сотняжки, — хрипел Йоколейт, — три — как огурчики! Я тебе не дрянь какую-нибудь предлагаю! — он вытащил из-под свитера туго набитый парусиновый кошель. Толкач и даже Фриц, который как раз подавал что-то к столу, только глаза вытаращили, когда Йоколейт раскрыл его. Йоколейт отсчитывал:
— Во имя отца — раз, сына — два, святого духа — три. Ну, долговязый, ты держишь банк.
Он сунул три сотенных под берет… Хагедорн не шелохнулся. Он мрачно размышлял. «Не могу я поглядеть в зеркало, не могу и все тут. Я вижу там его карты и вижу свою физиономию…» А кельнер Фриц подумал, что Йоколейт, наверно, и в самом деле верит в нечистую силу и в амулеты и что он, Фриц, тоже поверил бы, если бы это приносило ему столько денег, сколько Йоколейту, и что вюншмановского подмастерья стоит хорошенько взгреть, если он и теперь не посмеет испытать судьбу. Хагедорн не шелохнулся. Старик дернул его за рукав.
— Ну-ка, долговязый, посмотри…
Йоколейт навалился на стол и отбросил руку старика.
— Оставь его в покое, старый черт… А ты, братишка, играй! Три сотни против одной несчастной копейки…
Но старик не унялся.
— Ну-ка, долговязый, посмотри, — повторил он и выудил копейку из-под берета, — Если ты сумеешь, как я, — он вытянул руку и положил копейку на тыльную сторону ладони, — если ты сумеешь сдуть копейку, не сгибая руки, тогда ставь на нее…
Видя, что Хагедорн неподвижен, Толкач решил попытать счастья. Он раздулся, как кузнечный мех, поднял настоящую бурю, а копейка так и осталась на месте. За Толкачом отважился Фриц. Он чуть не лопнул с натуги, а копейка не сдвинулась с места. Но тут Хагедорн стряхнул с себя оцепенение.
— Дай-ка сюда! Мы же играем на нее.
Йоколейт опять накрыл копейку беретом и застонал от жадности. Да, да, он в самом деле думал, что с чудодейственной советской копейкой в кошельке он на веки вечные будет застрахован от контроля как «русских большевиков», гак и «немецких коммунистов». А Хагедорн пошел на это ребячество, потому что думал: мой талисман всего лишь медяшка, медяшка под беспощадным солнцем чужбины…
Йоколейт тянет. Он до того проворно хватает карты и накрывает их ладонью, что даже Фриц, остановившийся рядом так, чтобы не заслонять зеркала, с трудом успевает разглядеть картинку. После двух карт Йоколейт объявляет пас. Он блефует. У него на руках король и дама — всего семь очков. Как банкомет, Руди не закрывает свои карты. Король и десятка, всего четырнадцать. Он колеблется, хочет пасовать. Четырнадцать в игре — несчастливое число. Со следующим прикупом игрок может погореть. К тому же Гуди не знает, что на руках у Йоколейта. Человек пасует с двумя картами! Фриц даже не решается подморгнуть. Если кто-нибудь увидит это и донесет Йоколейту, тот оставит от него мокрое место. Толкач от волнения то и дело облизывает пересохшие губы. Йоколейт делает вид, будто у него трясутся поджилки. Руди ломает голову, как над уравнением с тремя неизвестными. Великое торжество суеверия угадывается на лицах этих взрослых людей. А ишь старика не захватило общее безумие, он равнодушно протирает очки. Хагедорн прикупает карту:
— Все одно пропадать.
Король. Восемнадцать очков, Фриц не вынес — отворачивается. И тут Хагедорн прикупает еще одну.
— Боже, пошли даму сыну моего отца. Или все — или ничего.
Открывает. Девятка. Перебор. Йоколейт выбрасывает на стол свои две несчастные карты и подносит засаленный берет с уловом чуть не к самым глазам, и хохочет, и горланит, и прячет «отца, сына и святого духа и копейку впридачу — амулетик мой, копеечка моя добытая» — в туго набитый парусиновый кошель. Кельнер Фриц и даже Толкач начали в два голоса доказывать Хагедорну, какую дурацкую ошибку он допустил, когда при такой игре вздумал прикупать к восемнадцати — да неужели же он не заметил, что при высоких ставках Йоколейт почти всегда блефует. Впрочем, они кипятились гораздо больше, чем пострадавший. Азарт улетучился, на смену пришло хмурое похмелье, свинцовая тяжесть в голове, непереносимая боль в глазах. Он никому не ответил ни слова, широко расставил локти, подпер голову ладонями и сидел «дурак дураком», по выражению Толкача, Йоколейт собирался даже великодушно поднести ему, но кто же захочет сесть за один стол с таким «унылым мудрецом» — ни Йоколейт не захочет, ни Толкач, ни Фриц. Даже старик и тот сказал:
— Нет, уж лучше иметь соседом по столу палача, чем иерихонского трубача… — И уходя, добавил еще похлеще: — От таких, как ты, все человечество разбежится.
