– Вы просто нахал, Данилов, – не сдержался Юрий Андреевич, – беспардонный нахал.
– И на этом уровне спорить не берусь, не обучен.
Интересную беседу прервал Карнаухов. Осторожно ступая, словно обходя раскиданное по полу стекло, он поднялся на сцену.
– Да, Карнаухов в списке значится, – спохватился председатель. – Он четвертым записан.
– Поломали тебе список, Витя. – Николай Егорович повернул к залу строгие припухшие глаза. Стоял у микрофона, переминался с ноги на ногу, никак не мог начать.
Крик Стукалиной: «Вот он, вот он!» – прервался на коротком не то вздохе, не то стоне.
– Не думал, что так выйдет, – заговорил Карнаухов. – Простой случай, уход на пенсию – а вон каг' обернулось… Я коротко. Готовился я, конечно, осветит. состояние дел в отделе, да вижу – это не требуется. Нет, не требуется, Юрий Андреевич, прав Гена–то. Не за тем, видно, мы собрались. А зачем?.. Худо, ребятки! Если появилось желание собраться, чтобы поперемы– вать косточки и свести мизерные счеты, – худо! Тут уж не до фактов будет. Про себя скажу – да, виноват, проглядел. Не заметил, как от полного безделья ожесточилась Клава Стукалина, не почуял, что Афино– ген Данилов превращается из способного работника в ожесточенного говоруна. Занятия ему не нашел, не использовал, как надо, не зажег… Не заметил, как годы мои подоспели, Юрий Андреевич. Подошли мои годы, а так это обидно. Ох, обидно! Не хочется уходить, ребята, а пора. Думал, бороться буду, доказывать. Нечего доказывать, устал. Не Сухомятин меня одолел, не Кремнев. Годы износили и вымотали, долгие годы нашей жизни. Пора, пожалуй, восвояси. Ну, об этом в другой раз, когда вы на прощанье мне часы подарите либо гармонь. Тогда, конечно, и хорошие добрые слова услышу я в свой адрес. Может, Стукалина меня помилует… А, Клава? Ты где там притихла, мой жестокий обвинитель? Ты–то меня помилуешь, а я тебя нет., Советую от души, кто бы ни пришел следом – ты ли, Афиноген, ты ли, Сабанеев, гоните в три шеи Стукали– ну и ей подобных. Не работают они сами и воздух здорово портят. А я это допускал и потому виноват. Добрым хотел быть напоследок, стал людей к старости жалеть. Чутье потерял. Значит, действительно пора уходить на покой. Пора! Думал я… эх! – съежился Карнаухов, отгородился ото всех ладонью, понес по ступенькам свое массивное тело. Ни на кого не глянул, добрался до прежнего места, сел, склонил голову. Опять рукой под рубашку – потер, очень там сигналило, давило. Пора!
Звуки, издаваемые множеством людей, имели и множество оттенков, но сейчас, после отречения Карнаухова, по собранию прокатился гул, обозначавший только сочувствие и растерянность. «Э-э!» – выдохнули несколько десятков ртов. «Наконец–то!» – подумал Крем– иев и с облегчением присоединил к общему вздоху и свое маленькое: «Э-э!» Он даже чуть было не вскочил и не пошел к Карнаухову, но, оглянувшись, заметил на себе взгляд Николая Егоровича, полный насмешливого сожаления, и удержал сентиментальный порыв. «Нет, пожалуй, еще не конец–то, – насторожился он. – Пожалуй, Карнаухов всех перехитрил. И меня в том числе».
От истины он был недалек, ошибался в одном, каждое слово Карнаухов произнес от сердца, особенно и не задумываясь над тем, что говорил. Он как раз не хитрил, но результатом будет вскоре докладная записка директору, подписанная двумя третями сотрудников отдела с просьбой (имеющей оттенок угрозы) оставить Карнаухова Николая Егоровича в покое.
Выступать больше никто не захотел, и через пять минут Виктор Давидюк объявил собрание закрытым. Оно продолжалось ровно полтора часа.
Кремнев сразу направился к директору доложить о новостях. Вскоре прибежала взмыленная секретарша, разыскала Афцногена Данилова, смолящего с друзьями на лестнице, и велела срочно идти к Мерзликину. Смотрела она при этом на Афиногена, как на конченного человека.
– Не дрейфь, – напутствовал Данилова Сергей Никоненко, – тебя, разумеется, с работы турнут, но при твоих данных ты легко устроишься грузчиком ня молокозавод.
Мерзликин принял Афиногена вежливо и с пониманием. Сосредоточенный Кремнев листал журнал за маленьким столиком в углу.
– Уже не болеете, Данилов? – осведомился директор.
– Немного еще болею.
– Приятно познакомиться. – Мерзликин сам не садился и его не приглашал. Стоял неподвижно посреди кабинета, но было такое впечатление, что он ходит вокруг Афиногена, разглядывает его со всех сторон и даже ощупывает.
– Значит, считаете – отдел следует аннулировать? А Карнаухова оставить?
– Всех пора на смену! – авторитетно подтвердил Афиноген.
– Карнаухова–то куда?
– Его в другое место.
– Заведующим?
– Конечно. Или замом к себе возьмите. Хороший будет зам. Не лизоблюд.
– Так, так, Данилов. Что ж, надеюсь, вы юноша последовательный и от своего мнения не отступитесь. Значит, выйдете из больницы и сразу заявление? Или месячишко поработаете еще?
– Я долго буду работать, Виктор Афанасьевич. В порядке реализации права на труд.
– У нас будете реализовывать?
– Где же еще? – Афиноген удивился. – Если я начну скакать с места на место, то буду «летуном».
Директор продолжал его разглядывать, любовался синеглазой улыбкой и вообще его бравым видом. Даром, что после операции человек. Спросил:
– А может быть, ты просто сутяга, Данилов?
– Может быть.
Щека Мерзликина нервно дернулась, и он погладил ее пальцами. Пошел сел за свой стол.
– Юрий Андреевич, – сказал оттуда, – а он мне нравится, твой протеже.
– Мне тоже нравится, – отозвался Кремнев. – Приятный молодой человек. Остроумный и покладистый.
Афиноген опустился в кресло и достал сигареты.
– Курите? – обратился к директору.
– Наглец! – Мерзликин уже веселился, он и раньше не особенно–то негодовал. А чего ему негодовать, раз все по его вышло. – Юрий Андреевич, ты говоришь – толковый специалист?
– Говорят. В его возрасте рано судить. За душой–то одна амбиция пока.
– Почему же он такой наглый? Вон закурил без разрешения. Не битый, что ли?
– Да уж…
– Я, мой милый мальчик, на фронте, было раз, штрафной ротой командовал… Ты у себя в отделе можешь гоголем выступать, а у меня веди себя пристойно. Вдобавок, как ты ни выпендривайся – образованность тебя подводит, держит в рамках. Ты ответь мне на два вопроса. Почему ты хамишь? Раз. И чего ты добиваешься? Два. Понятны вопросы?
– Хамлю я, когда меня стараются унизить. Достоинство блюду. Раз. Добиваюсь я нормальных условий для работы. Два.
– Тебе заведующего пост предлагали. Ты понимаешь, что это такое в твои годы?
– В мои годы армиями командовали.
– Легенды, вздор. Армиями, мой дорогой, командовали убеленные сединами опытнейшие военачальники,
– По–разному случалось.
– Вот что, Афиноген Данилов. Ты каждое мое слово под сомнение не ставь. Ты у директора в кабинете, не у Пронькиных на именинах. Так у нас разговор не получится.
– Я могу быть свободен?
Директор был в достаточно благодушном настроении и опять себя пересилил:
– Не знаю, как с ним разговаривать, Юрий Андреевич? – не зло, скорее шутливо.
– Можно я вам объясню? – Афиноген пускал дым вокруг себя затейливыми фигурами. Давненько не дымили с таким шиком директору в нос. – А вы постарайтесь меня понять, как всегда добавляет мой друг Никоненко. Вы слишком долго руководили людьми, и вы, и Юрий Андреевич, и вам подобные. Но для того, чтобы руководить, нужна особая, очень высокая культура, специальные психологические навыки. У нас этому не учат, да у вас и времени не было учиться… Власть, постоянное невольное ощущение превосходства незаметно сместили шкалу, по которой вы оцениваете человека. Вы позволяете по отношению к другим такой топ и такое обращение, какое по отношению к себе ни в коем случае не допускаете, считаете вызывающим… Возраст тут ни при чем. Вы, к примеру, мне лично не сват, не брат, не отец. Но я не могу сказать, допустим, при вас: «Юрий Андреевич, я не знаю, как мне разговаривать с этим директором», – а вы при мне про меня вполне можете. И искренне не находите в этом ничего предосудительного. Вы оцениваете меня вслух, как скотину, – попробуй я!.. Это сложно, вряд ли вы даже поймете, о чем я говорю, наверное, поздно вам понять… Ну вот, я закурил. Тем самым чудовищно вас оскорбил. А приди вы ко мне на рабочее место – разве вы стали бы спрашивать разрешения. Да если бы и спросили, то для проформы. Или, представьте, спросили бы, а я ответил: «Нет, товарищ директор, извините, здесь курить нельзя, здесь люди работают». Что бы вы про меня решили? Сумасшедший? Отпетый хам?.. Никто не узаконивал одну манеру поведения для начальника, а другую для подчиненного. Вы сами ее установили, пользуясь служебным положением. С какой стати вы обращаетесь ко мне на «ты», когда я вас величаю по имени–отчеству? Не ко мне, ладно я, допустим, молод. Но вы так обратитесь и к человеку старше себя, а он вынужден будет отвечать «вы». Объясните хотя бы этот маленький нюанс. Почему?
