«Недолго, недолго тебе осталось фарисействовать!» – опять позлорадствовал Сухомятин, сказал:
– Дались вам эти кроссворды, Николай Егорович. В свободное время… – невольно он оправдывался как мальчишка. – А премии… что ж. Да, я стараюсь, чтобы наши сотрудники получали по заслугам, вижу в этом одну из своих обязанностей. Считал, что и вы меня поддерживаете. Принцип материального поощрения, когда люди видят, откуда он идет, от кого, то есть… я не могу, например, требовать с работника, если знаю, что его труд останется без вознаграждения. Пресловутый комсомольский энтузиазм давно у всех в зубах навяз. Вслух, может быть, этого не скажут, но большинство стоящих специалистов, подчеркиваю, стоящих, твердо до копеечки высчитывают стоимость своих усилий и за спасибо надрываться не станут.
– Надрываться и не надо. Вот где вы могли бы приложить свой талант. Чтобы люди у нас не надрывались, а работали ритмично и полнокровно. Кстати, где это вы у нас засекли хоть одного надорвавшегося?
– Вы цепляетесь к словам, Николай Егорович.
– Принцип материального поощрения – сложный принцип. Он и в основе сформулирован так, что допускает множество толкований: «Каждому по способностям…» Кто сможет определить эти самые способности? Вы, я, врач–психиатр? Каждый может заявить, что его способности недооценены. Самый отпетый бездельник может так заявить про себя, даже ваша любимая сотрудница Стукалина, которая у нас в отделе успела навязать свитеров на весь институт. Она что, торгует ими? Или дарит?
– Она не моя любимая! – Сухомятин взял на заметку, как неуважительно отозвался шеф об основном принципе социализма. Крепко на всякий случай запомнил. «Хотя, – пожалел он, – разговор тет–а–тет. Не так прост заведующий, как многим представляется».
– В общем, – подбил бабки Карнаухов, – все, что я хотел вам сказать, я сказал.
«Ну да, – не поверил Георгий Данилович, – так уж и все?» Он вставать не собирался, выжидал,
– Вы что–то хотите спросить? – удивился Николай Егорович. – Спрашивайте.
Сухомятин покидал кабинет в твердом убеждении, что никогда он не простит шефу нынешнего плевка, как бы дело ни повернулось – не забудет. Да и как оно могло повернуться? Он уходил вполне спокойный. За Карнауховым никого нет, он один. Один в поле не воин. Хочет напоследок наделать гадостей, кому не успел. По–человечески это было Сухомятину понятно. За его собственной спиной стояли Кремнев Юрий Андреевич и сам директор. В такой компании нечего опасаться за тылы.
Карнаухов опустил голову на руки, задумался. Вспомнилось что–то неуловимое. Муха билась в стекло. В комнате стало душно. «Сейчас войдут, – подумал Николай Егорович. – А я так набряк. Нельзя, неловко». Поднять голову не было силы. В кружевном мареве заскользили видения. Как ее звали? Ту? Да, да, так и звали… Он сидел в библиотеке, а она опустилась напротив. Давно. Вернуться бы к ней, утешить, успокоить. Может быть ее жизнь сложилась неудачно, может быть к ней не были добры, ее мучили, терзали, заставляли быть не такой, какой она была… Музыка тогда играла, которая теперь забыта. Той музыки больше нет, она умолкла. Она и в нем не зазвучит никогда… Хоть бы разок напоследок услышать, провести пальцами по светлому лицу. Утешить, успокоить. Он мудр и опытен, ему не страшны чудища, выглядывающие из темных углов. Как она, где теперь? Не одинока ли, жива ли?
Потянула Карнаухова бешеная власть молодых дней, вздернула на дыбы, и закачался он под потолком, немой, ослепший, глухой, почти убитый. Лбом вдавился в кисть руки, мозжил дряблую кожу, продавил ее до кости. Хватит, это вздор. Сегодня – лучше не надо.
В дверь постучали, как в квартиру.
– Да, – сказал Карнаухов, – входите!
Пришли Сергей Никоненко и Иоганн Сабанеев, руководитель группы, самой нелепой и жалкой группы, которая была на подхвате в отделе, так же как отдел был на подхвате в отделении. Однако сам руководитель группы Сабанеев производил впечатление человека, который вряд ли может оказаться где–то на подхвате. Этакий угловатоплечий крепыш, обличием напоминающий Кирка Дугласа в роли Спартака: точно такая независимая струнка во взгляде и даже ямочка на подбородке, не оставляющая сомнений в силе воли этого человека.
Иоганн Сабанеев прибыл в Федулинск по личному приглашению директора, с которым он случайно познакомился в Москве на какой–то технической выставке, прибыл, полный надежд и далеко идущих планов. До этого он прозябал на безымянном предприятии и не видел никакой для себя перспективы. Правда, он сам толком не знал, чего хочет. Директор, проникшийся к нему внезапной симпатией и привыкший вербовать дельных людей, где только их не встречал, насулил Сабанееву золотые горы за совместным обедом в ресторане (приглашение Мерзликина). Чем щедрее сдабривали они обед армянским коньяком, тем стремительнее и выше росли эти горы. К концу обеда их вершины легко пробуравили крышу гостиницы и скрылись за облаками. Все тут было: диссертация, собственная лаборатория, перспективнейшие разработки, государственная премия и слава, слава, слава. Но это все потом. Пока же директор, несмотря на алкогольное головокружение, предлагал комнату в общежитии и звание младшего научного сотрудника. Из горяче–степенного рассказа директора Сабанеев уяснил: его приглашают на работу в чудесный уголок, созданный по принципу института физических проблем под руководством П. Л. Капицы, и если он откажется, то всю оставшуюся жизнь будет с досадой чесать свой дурацкий затылок. Терять ему было почти нечего. Московскую прописку да гордую девушку, которая третий год водила его за нос. Сабанеев согласился и через месяц сходил с электрички в Федулинске, сияя, как только что отчеканенный на монетном дворе юбилейный рубль. В одной руке он держал фирменный чемоданчик из синтетической кожи, в другой – французскую балалайку. Сомнений он не испытывал и напоминал тех молодых специалистов, которые в старое время следовали практически тексту замечательной песенки «А я еду, а я еду за туманом…». От тех, которые ехали за туманом и за запахом тайги, Сабанеев отличался в лучшую сторону, потому что за миражами не гонялся, но и столкнувшись с ними не сворачивал. Единственный раз, улещенный поднаторевшим в вербовке Мерзликиным, он потянулся суетной рукой за журавлем в небе и вскоре воочию убедился, какой промах допустил. Промах был не в том, что он потерял московскую прописку, а в том, что легко согласился на мизерные условия директора. Институт был обычный, каких в известное время выросло на периферии, словно грибов после дождя. Специалисты тут и впрямь требовались, и момент ставить собственные условия был самый подходящий. А он не поставил, пошел на поводу у директора, – так кот безрассудно спешит за человеком, угостившим его валерьянкой. В кадрах с ним разговаривали уже совсем не так доверительно, как за столиком ресторана. Мерзликин знал, кого ставил главным по набору. Опытный, начинавший службу еще в Комсомольске, кадровик мигом сообразил, что цветущий птенчик с дипломом уже в силках. Поэтому он предложил ему, причем без всяких уловок, место на самом забубенном участке. Мелькнула в голове Сабанеева мыслишка: пойти сказать пару ласковых директору и махнуть обратно в столицу – самолюбие его удержало. В короткий срок благодаря своим действительным способностям и сметке, прошел блистательный путь от рядового сотрудника до начальника этого самого забубенного участка. И здесь уперся лбом в забор. Дальше ходу не было, можно сбрасывать пар. Теперь он вместо ста сорока получал сто девяносто плюс премиальные, имел маленькую клетушку–кабинет с табличкой, где крупными буквами тушью была написана его фамилия, имел также однокомнатную квартиру в центре, – ха–ха! – и это все. Проработай он теперь, как долгожитель, до ста лет – забор не исчезнет. Другой на месте Сабанеева вряд ли оценил бы ситуацию так ясно, тем более что молодости свойственно тешить себя неопределенными надеждами; юноша, засыпая на голом полу, всегда ожидает проснуться на краю бассейна с плавающими в нем русалками. Сабанеев был умен и не строил замки на песке. То, чего он достиг, было на этом участке пределом, тем более унизительным, что рядом в институте существовало много таких мест, которые были для него заманчивее даже при сторублевой зарплате.
Сабанеев не собирался поднимать лапки кверху и петь самому себе аллилуйю. Он дошел по инстанции вплоть до своего приятеля Мерзликина. Ему он сказал прямо: «Диссертации нет, темы нет, есть энергичная деятельность по вылавливанию блох из институтской кормушки. Я больше не могу! Вы обещали, выручайте!»
Мерзликин тоже не кривил душой: «Выручай ты нас, браток. Тебе замены нет, ты незаменимый. Ну, давай так. Подыщем замену, приглядимся. Через годик–два вернемся к разговору».
– Вернемся раньше! – пообещал незлопамятный Сабанеев.
Он круто переменил образ жизни. Проще говоря, загулял, насколько позволяли условия маленького городка. Вечера проводил в ресторане, сколотив себе для разгула странную компашку, в которой выделялась цыганского происхождения девица Эльвира; на работу являлся с хроническими опозданиями, а то и вообше манкировал. Следить за своей внешностью перестал и балалайку разбил вдребезги. Выпивал и на работе, что долго сходило ему с рук, может быть потому, что оп не таился, не делал из своего падения тайны. Его участок стал приятно напоминать филиал ресторана. Желающий выпить всегда был тут дорогим гостем, находил приют и мензурку спирта. Следующая встреча в кабинете директора носила сугубо официальный характер.
