Тов. Шмидт[811]. Мне надо было бы сказать многое о спектакле как историку, но это не так просто. Спектакль потрясает, и хочется отказаться от … профессиональных замечаний.
Тут уже говорили, что в этом спектакле возрождаются традиции античной трагедии, те народные действия, которые происходили в этом спектакле, очень близки и к тому, что мы видели в первые годы революции. Но сегодня мы впервые увидели в театре народную трагедию. ‹…› Это значительно, это то, чего мы все ожидали.
Выступавшие товарищи уже говорили о возможности совмещения спектакля с есенинским текстом. Театр впервые открыл Есенина как драматурга.
Сочетание интермедий с есенинским текстом допустимо. Исторически эти интермедии оправданы. Может быть, есть частности, которые можно было бы убрать, но слишком хороший текст, о котором идет речь.
Правильно высказывались пожелания о том, чтобы дополнить интермедии историческими фактами. Милица Васильевна уже говорила о необходимости отразить ужасы самодержавия. В спектакле все сосредоточено на социальных недостатках, а надо было бы отметить и ужасы самодержавия.
Зимин[812]. В спектакле есть сочетание двух стихий — трагедийной, есенинской, и той, где даны интермедии. Это сочетание удачное. Это сильно не только с эмоциональной стороны, но и с чисто исторической стороны. [Нужно], чтобы показать не только народ, но и Екатерину, и ее окружение. ‹…›
Я не согласен с тем, что тут только гротеск… Это зрелище не только смешное, но и страшное.
Здесь уже говорили о необходимости третьей интермедии. Я с этим согласен.
Эта трагедия и этот спектакль наполнены революционным пафосом, и это прекрасный подарок к 50-летию Великого Октября.
Если добавить третью интермедию, то в каком же [ее сделать] ключе? Думаю, что надо было бы показать все отвратительные стороны царизма, но будет ли эта интермедия тогда звучать так, как звучали две первые, или же она нарушит ткань спектакля?
Яшин[813]. В отношении интермедий. Все очень здорово и интересно. Есть такие разговоры, что была третья интермедия, но вы ее сами сняли. Она нужна, но я не могу сказать, какой должна быть эта третья интермедия.
«Живой»
(по повести Б. Можаева)
Обсуждение спектакля в Театре на Таганке 6 марта 1969 г.
В. Кухарский[814]. Ничего святого нет. Выставили журнал «Новый мир» как символ.
Е. Фурцева. Невозможно такой спектакль принять. Вы — писатель, ничего не создали, вас никто не знает. Мы присутствовали на ярком выражении политической пошлости. Мы высказывали опасения, что из такой повести спектакль получиться не может. Получается сцена какого-то застенка, когда Кузькина почти что пытают. Дело не в том, что критикуют руководящие кадры, это искажение действительности. Надо прийти к единому заключению: почему все ушли из колхоза? Председатель колхоза — подлец. Это называется подлость.
Б. Можаев. Это не подлость — это самодурство.
Ю. Любимов. Это осуждение методов.
Б. Можаев. Кузькину дали паспорт, и он опять пришел в колхоз.
Е. Фурцева. Бедные, несчастные дети, голодные.
Б.[815] Поскольку театр впечатляет в десять раз больше…
Е. Фурцева. Обидно за то, что описывают имущество рядового колхозника, у которого голодная семья. Что они ищут — эти из области? Надо лазить секретарю обкома в погреб и на чердак? Ведь видно, что изба голая, дети голые. Это не деталь. Это принижает. … ты не обязательно должен лезть на чердак, чтобы убедиться. Если человек вам говорит, то вы должны с доверием [к нему относиться] — это оскорбление лезть на чердак и в подпол. Это — оскорбление для партийного работника, которого вы выводите. Эта вся мелочь, ужимки, пережимки…
Б. Можаев. Нужна честность.
Е. Фурцева. Я должна сказать Вам, дорогой мой, в Чехословакии вот эту историю прошлого нагнетали и перенагнетали так, что уходящие из зала выкрикивали антисоветские лозунги. С этого все начиналось[816]. Не о критике идет речь, а об обобщении. Кого больше: Кузькиных или Гузенковых?
Б. Можаев. Если бы было больше Гузенковых, мы бы с вами оба, Екатерина Алексеевна, без штанов ходили.
Е. Фурцева. На каком материале сделан спектакль? Я не против обобщений. Надо не смеяться, а сочувствовать тому, что делает Кузькин.
Григорий Иванович[817]. Сделали вы вредное дело. Это мнение всех присутствующих здесь товарищей. Речь идет о политике.
Ю. Любимов. Не угрожайте мне!
Е. Фурцева. Весь тон спектакля, вся атмосфера ужасны. В открытую дверь вы ломитесь. С того времени прошло много времени[818]. И была советская власть. Вы начинаете жизнь советской власти с определенного периода, а она — с семнадцатого года.
Б. Можаев. Память об общественной жизни — очень важное явление. Мы считаем, что заглядывали верно.
X. Монолог Кузькина — определенное кредо автора.
Е. Фурцева. Пустой разговор. Когда с людьми разговариваешь откровенно, то в чем-то сходимся, в чем-то расходимся. Очень жаль, что так себя люди ведут. Надо собрать общественность, обсудить. Собрать Московский Комитет Партии. Обсудить линию театра. Можно и писателей пригласить. Заранее вам говорю: дело будет очень печальным, очень. Отказать вам можно на любой стадии. До такой степени удручающее впечатление производит спектакль. После этого спектакля советскую власть ненавидеть будете. Речь идет о строе, о системе.
т. Закшевер[819]. Такая глыбища горя, такое болото кругом, что все ненавидеть нужно.
Е. Фурцева. Есть кто-нибудь, кто в пользу спектакля выскажется?
Родионов[820]. Есть находки, но они работают против спектакля.
т. Закшевер. Мы отлично все понимаем.
Ю. Любимов. Почему вы считаете, что только то, что вы говорите, справедливо?
Е. Фурцева. Вопрос не о художественном решении, это — политический вопрос.
Р[821]. Есть ли необходимость устраивать дальнейшее обсуждение. «Живого» доработать невозможно.
Е. Фурцева. Апеллируйте, пожалуйста! Вы можете сколько угодно отстаивать. Запомните: этот спектакль не пойдет, не будет принят и не будет приносить пользы. Для чего мы завоевали советскую власть? У вас это положительное начало приклеено ни к селу, ни к городу. Разбойный председатель колхоза.
Р. Вы по всей Москве распустили слухи, что вас сняли. Это наше общее поражение, этот спектакль. Вы что считаете, что секретарь райкома у вас живой человек?
В пересказе Ю. П. Любимова это обсуждение выглядело так:
«На прогоне не позволили присутствовать ни художнику Давиду Боровскому, ни композитору Эдисону Денисову. Случайно пробрался Вознесенский. Сидел заместитель министра Владыкин, еще кто-то, знаете, я всех их упомнить не могу, они так меняются. Был еще молодой чиновник Чаусов. И сидела уважаемая Екатерина Алексеевна, с которой, при всех ее недостатках, работать было намного проще, чем с ее последователем Петром Нилычем Демичевым.
Приехали они с утра. Остались в пальто, в театре было холодно. Приказали закрыть все двери и никого не пускать. От нас сидели директор театра Дупак, парторг Глаголин, я и автор. Случайно забыли выключить трансляцию, и весь театр слышал это обсуждение.
После последней сцены первого акта, когда артист Джабраилов в роли ангела пролетал над Кузькиным, Фурцева прервала прогон. Джабраилов был в мятом, рваном трико (это, конечно, было сделано сознательно). Он летел через деревню Прудки и останавливался над Кузькиным, который рассматривал вещи, присланные приодеть его голодных и холодных ребятишек. Кузькин комментировал, увидев фуражки: „А это уж ни к чему. По весне-то можно и без них обойтись. Лучше бы шапки положили“. А ангел ему так говорил, посыпая его манной небесной из банки, на которой было написано „Манна“ — ну, манка, крупа: „Зажрался ты, Федор. Нехорошо“. И тут, значит, Екатерина Алексеевна хлопнула ручкой и сказала: „Есть здесь партийная организация?“ Встал бледный, белый Глаголин. Она посмотрела и говорит: „Ясно! Нет партийной организации! Сядьте! Артист, вы там, эй, вы там, артист!“ Высунулся Джабраилов. Она ему: „И вам не стыдно участвовать во всем этом безобразии?!“ Тот маленький, клочки волос торчат, и он испуганно отвечает: „Нет, не стыдно“. — „Вот видите, — обратилась она ко мне, — до чего вы всех довели“. Потом поэт Вознесенский пытался что-то сказать: „Екатерина Алексеевна, все мы, как художники…“ Она ему: „Да сядьте вы, ваша позиция давно всем ясна! И вообще, как вы сюда пробрались? Одна это все компания. Ясно. Что это такое нам показывают! Это же ведь иностранцам никуда даже ездить не надо, а просто прийти сюда (а они любят сюда приходить) и посмотреть, вот они всё увидят. Не надо ездить по стране. Здесь все показано. Можно сразу писать“. Она очень разволновалась, а ее спутники изредка поворачивались ко мне и орали. Текст я не мог различить. Потом они обращались к Фурцевой: „Екатерина Алексеевна, извините, мы просто не могли себя сдержать, извините, ради бога, что мы себе это позволили“. И замолкали в скорбном молчании. Тут вскакивает этот — Чаусов — и спрашивает: „Екатерина Алексеевна, вы разрешите мне сказать от всего сердца?“ Она ему говорит: „Скажите, от молодежи“. Он ей: „Екатерина Алексеевна, что же это такое они нам смеют показывать! Это же крепостное право! Это же нельзя удержаться от гнева!“ Она ему: „Да, говори, говори им смело все“. И вот он возмущался, возмущался, но тут вмешался Можаев. Он зашагал по проходу и сказал Чаусову: „Сядьте!“ Тот сел. И Можаев ему так пальцем сделал: „Ай-яй-яй-яй-яй, молодой человек, ай-яй-яй, такой молодой и так себя ведете, как жалкий карьерист. Что же из вас выйдет? А вам, министр культуры, как вам не стыдно, кого вы воспитываете, кого растите“. Те обалдели, а он ходил и читал им лекцию про то, что творится, что они себе позволяют, как разговаривают с нами. Это он может. Он вошел в раж, стал весь красным. Вмазал целую речугу.
