кому удалось избежать смерти, окончание войны, надо признать, имело бы для меня огромное значение.
И с какой стати мне считать, что этот порядок вещей менее важен с философской точки зрения, чем другой?
IX. 7. Итак, в итоге ряда умозаключений, приведших нас к признанию того факта, что, по-видимому, философский структурализм оказывается несостоятельным, налицо несколько неоспоримых выводов, разумеется, структурное мышление, дошедшее до своих пределов, обнаруживает, что глубинное вопрошание неотъемлемо присуще самим основам познания, попыткам человека определить свое место в мире, а равно определить, что такое этот мир.
Но когда молния этого открытия повергает меня, заставив поклоняться тому началу, из которого она ударила, могу ли я быть уверен в том, что то, что не было ею освещено, менее значительно? Если наука бытия к смерти учит меня, как мне не стать жертвой ложного целеполагания, то диалектика пресловутого ложного целеполагания – это все же диалектика вопрошания и действия, которая, давая возможность изменять вещи, позволяет мне отдалять мою смерть и смерть ближнего. Признавать наличие смерти – это не значит разрабатывать некую культуру смерти, но значит вырабатывать соответствующие техники бросания ей вызова.
Таковы резоны, по которым в ограниченном пространстве структуралистского мышления мой выбор все равно предопределяется неким эмоциональным пристрастием и завербованностью, благодаря которым, даже если другие, в ком мы узнаем себя, всего лишь одна из стольких ловушек Различия, именно в собеседовании с ними свойственно человеку находить утешение. Структура как фикция, как предположение в той мере, в какой она предоставляет в мое распоряжение инструментарий, позволяющий мне прокладывать путь в социально-историческом универсуме, хотя бы отчасти утоляет мое бесцельное влечение, полагая ему пределы, пребывая в которых животное-человек ощущает умиротворение. Последнее сомнение (а вдруг это кого-то беспокоит) заключается в том, что такое решение сразу приобщает меня к идеологии техники как переустройства, которая роковым образом связана с диалектикой владения, приводящей меня к саморазрушению. В таком случае, реализация этой попытки ставит меня на пороге смерти, онтологическое мышление выигрывает пари, мой первый ход оказывается промахом, но теперь, по крайней мере, я это знаю, испытав все на себе, и могу сложить оружие, не терзаясь тем, что не пытался сопротивляться.
Ну а если я выйду победителем? Как говаривал некий китайский мудрец последней династии, «чтобы приобрести знания, надо стать участником преобразующей мир деятельности. Для того чтобы узнать вкус груши, нужно преобразовать ее путем поедания»[388].
6. Методы семиологии
I. Оперативная фикция
I. 1. Мы, таким образом, возвращаемся к главному нашему тезису. Отсутствующая в любом случае структура уже не может рассматриваться как объективная цель исследования, но считается рабочим инструментом описания явлений ради включения их в более широкий контекст.
Напомним также, что все, что сказано выше, было порождено стремлением описать структуры (выявить коды) на уровне феноменов коммуникации. Так, значительно упрощается эпистемологический вопрос о том, что представляет собой описываемая мной структура природных явлений: семиологическое исследование изучает такие социальные феномены, как коммуникация, и такие сложившиеся в культуре системы конвенций, как коды. В качестве кодов они не более чем некие фикции, но когда мы рассматриваем их как интерсубъективные феномены, укоренившиеся в истории и жизни общества, мы обретаем твердую почву под ногами.
Утверждение существования атома есть некая оперативная фикция, предваряющая описание его структуры, но установить, что люди обмениваются сообщениями, – это значит заложить фундамент, на основе которого уже можно строить гипотезы относительно структур, обеспечивающих коммуникацию.
Эти описательные фикции помогают нам перескочить из мира существ, которые умеют говорить, в мир коммуникативных моделей.
I. 2. Переиначив Фуко, мы могли бы сказать, что в известном смысле семиология сталкивается с теми же проблемами, с которыми сталкиваются все гуманитарные науки, старающиеся вырваться из философского тупика, в котором человек сделался проблемой для самого себя, избрав первоочередной темой речей свою собственную речь, свой вопрос, заданный бытию. И науки о человеке вынуждены были изгнать человека с культурной сцены. Но нам ясно, в каком смысле он изгоняется: ведь науки сводят исследовательскую деятельность к выявлению культурных кодов, позволяющих изучать формирование – избыточное или нормативное – всякого сообщения, а равно модификации культурных конвенций, вызванные реальным обменом сообщениями и взаимодействием разных кодов во времени и пространстве.
Как мы убедились, именно в целях изучения взаимосвязей семиология и постулирует коды как структурные модели всевозможных коммуникативных обменов. Речь идет о перспективных, частичных, обусловленных обстоятельствами гипотезах, одним словом, о гипотезах «исторических». Но сказать «исторические» – значит поставить двойную проблему. Ведь, с одной стороны, надо определить, в каком смысле эта историчность препятствует пониманию коммуникации вообще, а с другой – следует посмотреть, насколько они, будучи историческими и вместе с тем притязающими на универсальную значимость, позволяют осознать историчность самой коммуникации. Мы же еще не знаем, присуща ли эта историчность вообще диалектическим взаимоотношениям кода и сообщения или же она – следствие невозможности (о которой говорилось в предыдущих главах) ухватить объективно существующую цепочку означающих и при этом не укоренять ее в уничтожающих ее глубинах.
II. Структура и процесс
II. 1. Оперативистская семиология дает модель смыслопорождающего механизма, который представляет собой коммуникативную цепь, уже рассмотренную нами в а. 1.и. Эта модель предполагает, что в миг достижения адресата сообщение «пусто». Но это не та пустота произведения-воронки, отсутствующего произведения, которую постулирует «новая критика», это готовность к работе некоего означивающего аппарата, на который еще не пал свет избираемых мною, чтобы высветить его смысл, кодов.
Но как я узнаю, что это смыслопорождающий механизм? Благодаря тому, что в самый миг получения я высвечиваю его некими фундаментальными кодами. «I vitelli dei romani sono belli» – я получаю сигнал и соотношу его с фонологическим кодом, и внезапно обретает форму некая последовательность означающих, которая еще до того, как я пойму, что же она означает, уже оповещает о себе как о некой структуре. И лишь в тот миг, когда я налагаю на сообщение код латинского или итальянского языка, я начинаю опознавать денотативные значения. И все же в сообщении остается некоторая недосказанность, позволяющая мне продолжать выбор. Если я представил его себе на латыни, то спрашивается, кто такой этот призываемый в бой Вителлий? Велениям какого бога он следует? Каков был воинственный клич в мифологии и воинском ритуале древних римлян? Что это, трубящая труба, песнь Тиртея, звон меча и т. п.? Сообщение мало-помалу наполняется смыслом, но стоит только несколько измениться обстоятельствам адресата, а кодам расслоиться, как в сообщение врываются новые смыслы.
Но какие смыслы воспринимаются? Уже само приложение к
