— Но почему Риго держит рядом с собой столь опасного свидетеля своего преступления?
— О, мой господин, это сверх твоего разумения. Чтобы понять Риго, нужно дожить до его лет, родиться в той же среде, что и он, и к тому же походить хоть немного в рабах.
— Что ты имеешь в виду?
— Поживи в шкуре смерда на земле мелкого дворянчика, который к тому же разорил твою семью за браконьерство, да получи не одну сотню палочных ударов только за то, что не очень проворно, по мнению хозяина, набиваешь ему трубку, — вот тогда ты поймешь папашу Риго.
— Так это месть…
— И удовольствие тоже. Ты и вообразить не можешь, какое наслаждение и радость испытывает этот человек, пиная под зад королевское отродье, наблюдая, как пресмыкаются перед ним низкие алчные душонки, которые заполонили нынче его дом.
— Да это же последняя мразь.
— По какому праву ты судишь их так строго?
— Мне кажется, что ниже пасть просто невозможно.
— Можно, еще как можно, барон.
— Неужели найдется человек, способный зайти еще дальше в своем бесстыдстве?
— Еще как найдется. Вот ты, например.
— Я? — до глубины души возмутился Луицци.
— Ты, мой господин, — вздохнул Дьявол, — если вдруг лишить тебя твоих богатств и всех тех маленьких развлечений, вполне презираемых тобой только потому, что они изобилуют в твоей жизни; ты, избалованный дворянин, полагающий, что в душе твоей нет особых стремлений, только потому, что не видишь трудностей на пути к исполнению желаний; ты будешь ползать на пузе еще искуснее всех этих охотников за приданым, если рядом будет пьянящая роскошь, добиться власти над которой не будет другого способа; ты, столь безапелляционно презирающий людей, у которых нет другой вины, кроме той, что они бедны.
— Все ты врешь, нечистый, — высокомерно возразил Арман. — Может быть, я честолюбив, может быть, и люблю богатство, но никогда, никогда барон де Луицци не опустится до того, чтобы жениться на условиях, поставленных этим негодяем, который здесь распоряжается. Никогда и ни за что я не дам своего имени женщине, начавшей свою сознательную жизнь конечно же с того, что отдалась какому-то проходимцу, который и стал отцом мадемуазель Эрнестины.
— Какой ты строгий, вы только посмотрите! — фыркнул Дьявол. — Ты забыл, что подобную ошибку совершила и Генриетта Бюре…
— Не путай, Сатана, не надо! То совсем другое дело! Генриетта — хорошо воспитанная девушка, получившая приличное образование, просто ее вполне достойные чувства были застигнуты врасплох страстью, на которую подтолкнули ее суровые нравы семьи.
— От этого ошибка еще менее простительна, ибо у Генриетты были для защиты веские средства: пример семейной добродетели, влияние здорового воспитания, а у бедной девушки из народа, которая поддается соблазну, нет этих мощных редутов, обороняющих светскую девицу.
— Лукавый, ты похож на адвоката пороков, — ухмыльнулся Луицци.
— Скорее на защитника несчастных, — с серьезным видом возразил Дьявол.
— В таком случае пиши лучше романы, а мне не нужно твоих сказок.
— Итак, — хмыкнул Дьявол, — ты твердо решил отказаться от женитьбы на госпоже Пейроль?
— Да, безусловно.
— Что ж, храни тебя Бог…
В этот момент грохот почтовой кареты, въезжавшей во двор, прервал их беседу. Сатана быстро проговорил:
— Это по твою душу приехали, барон, так что я исчезаю; ведь у тебя хлопот сейчас будет полон рот.
XI
Крах
Едва Дьявол исчез, как в комнату вошел Пьер, лакей Луицци, оставленный им в Париже.
— Какие такие важные новости заставили тебя мчаться сюда сломя голову? — спросил барон.
— Очень срочные письма из Тулузы, из Парижа и еще откуда-то; к тому же судебные исполнители пришли описывать ваши апартаменты…
— Мои?
— Ну да, господин барон.
Луицци похолодел. Банкротство не казалось ему возможным, но неприкрытая угроза Дьявола и особенно его издевательские прощальные напутствия испугали Армана. Он махнул Пьеру, чтобы тот оставил его одного, и распечатал полученные письма. Первое извещало об исчезновении его банкира. Удар был страшным, но не смертельным — ведь у Луицци во владении оставалось еще немало недвижимости, что обеспечивало ему значительные доходы.
Он вскрыл письма из Тулузы, из которых узнал, что все его владения больше ему не принадлежат. В округе появился некий человек, вооруженный не вызывающими сомнений документами, из которых неоспоримо следовало, что владения господина барона де Луицци-отца были проданы им по купчей, не засвидетельствованной у нотариуса, при условии, что покупатель предоставит Луицци-старшему пожизненное право пользования своими владениями и доходами с них.
Этот человек не воспользовался сразу полученным правом наследования, потому что, когда барон отошел в мир иной, находился в Португалии, где перепродал купчую некоему господину Риго, который и инициировал экспроприацию.
Напрасной тратой времени были бы попытки живописать ярость и страх, которые испытал Луицци, просматривая роковые письма; в какой-то момент ему показалось, что он грезит, и он резко встряхнулся, словно желая сбросить преследующий его навязчивый кошмар, потом открыл окно, будто свежий воздух мог выветрить бившийся в его голове бред; затем он вообразил, что Сатана внушил ему весь этот мрак, лишь бы наказать за резкие суждения об остальных соискателях приданого, и в диком порыве бешенства он снова воспользовался магическим колокольчиком. Дьявол тут же явился, все такой же грустный, спокойный и серьезный.
— Это правда? — закричал Луицци.
— Правда, правда, — тихо ответил Дьявол.
— Я разорен?
— Разорен.
— Это твоих рук дело, аспид! Это все ты! — заорал барон.
Разум Луицци окончательно помутился от гнева, и он бросился на Дьявола, чтобы разорвать того в клочья, однако барону не удавалось схватить ясно видимый, могучий, но подобно змею выскальзывающий из рук силуэт. Луицци, совершенно обезумев от собственного бессилия, неистово молотил кулаками неуловимое бестелесное существо, пока, изнуренный яростью и беспомощностью, не упал, задыхаясь от рыданий, стонов и слез. Боль и горечь обрушились на него, никак не затихая, и он не успел еще собраться с мыслями, как увидел перед собой Дьявола, который смотрел на него сверху вниз все с той же грустной и суровой улыбкой. Луицци, нашедший некоторое облегчение в слезах, спросил, обхватив голову руками:
— Что же делать, что же делать?
— Жениться, — ответил Дьявол, — жениться.
Когда барон окончательно пришел в себя после приступа исступленного отчаяния, он был уже один; в замке стояла глубокая тишина. Мало-помалу он начал связно размышлять, и в голове его зароились некрасивые мыслишки:
«Жениться, сказал Сатана, но на ком? На женщине, которую я только что отверг? Связаться с этой семейкой, подлость нравов которой равна низости манер? К тому же еще ничего не известно — а вдруг я выберу бесприданницу… Ведь я имел неосторожность наплевать на договор, заключенный остальными женихами. Эх, если бы можно было переиграть! Почему только жуликам все счастье?»
Словно молния блеснула в этот момент в глазах Луицци, высветив всю глубину его падения, точно так же, как во время ночной грозы зарница помогает путнику разглядеть грязную канаву, в которую он умудрился сверзиться. Луицци ужаснулся и на какое-то время обрел способность к более трезвым и чистым размышлениям.
«Нет, — сказал он сам себе, — я не пойду на такую мерзость; к тому же если подумать, то зачем мне это? Выбор Эрнестины уже сделан, как сказала мне ее мать, которую я оттолкнул. Однако, может быть, есть еще время?»
Он сосредоточился на этой идее, которая уже не так его пугала, как поначалу; затем он решил найти облегчение от страданий в самих страданиях, для чего подобрал письма, которые расшвырял ногами в приступе бешенства. Письма окончательно подтвердили факт банкротства, и барона охватило глубокое уныние, пришедшее на смену первоначальному возбуждению. Он прикинул, что его ждет в будущем: полное лишений прозябание в нищете, и обиднее всего, что он станет мишенью для презрительных насмешек всех тех, кого знал раньше. Тщеславие, самый недостойный советчик после нищеты, заговорило в нем в полный голос! И Луицци, без оглядки устремившись к злу, словно взбесившаяся лошадь, несущая к пропасти, не разбирая пути, решил-таки испытать свое счастье женитьбой. И, не раздумывая больше ни минуты, он вновь призвал Сатану, который тут же явился все в том же суровом и грустном обличье.
— Холоп, — обратился к нему Луицци с быстро нашедшейся ради нечистого дела смелостью, которую так трудно было обрести ради дела благородного, — холоп, ты можешь хоть раз не соврать мне, и чтобы это пошло мне на пользу, а не во вред?
