Ты, барон, никогда не видел умирающих. Ты никогда не проводил двенадцать долгих, очень долгих ночных часов у тела близкого тебе человека. Тебе не понять, что значит при меркнущем свете слабенькой лампы смотреть на лицо, еще несколько часов назад улыбавшееся с любовью во взгляде, на безмолвные холодные губы, совсем недавно произносившие: «Как я люблю тебя, дитя мое!», трогать жаркой рукой ледяную длань, которая еще не так давно гладила тебя по голове, обещая вечную защиту; ты не знаешь, какой силы урок извлекается из таких жутких часов, сколько зрелости придают они разуму и смирения — душе. О! Если бы мне, Сатане, было позволено сделать людей святыми и добрыми, я бы почаще отсылал их посмотреть на умирающих и побеседовать с глазу на глаз со смертью. Конечно, в одиннадцать лет от роду не понять, что такое жизнь, но в любом возрасте можно познать горе, а Эжени горевала, да еще как! «Бедное дитя!» — слова, вырывавшиеся у отца сквозь предсмертные муки словно последнее прощание, непрестанно звучали в ее ушах. Совсем еще малышка, она время от времени вставала на носочки, с кроткой, просительной улыбкой глядела в умиротворенное лицо покойного, надеясь, что грустные слова «Бедное дитя!» прозвучат еще разочек и принесут ей какое-то облегчение; но ответа не было. О! В какое страшное отчаяние повергла ее жуткая необратимость смерти, до которой никак не достучаться, гробовое безмолвие, беззвучно повторявшее: «Все кончено, кончено, кончено!» Через тонкую перегородку, отделявшую ее от смежной комнаты, доносились жалобные рыдания Жанны и суетливые речи соседей, пытавшихся ее как-то утешить; Эжени почувствовала себя всеми брошенной, и ей показалось, что жизнь вторит вслед за смертью: «Все кончено, кончено, кончено!» И тогда она накрыла лицо отца простыней и, встав на колени, обратилась к Богу.
С самого начала потрясенный Арман немо внимал Дьяволу, но тут не удержался и вскрикнул — так торжественно и печально прозвучали последние слова падшего ангела.
Сатана взглянул на Луицци своим хищным горящим взором и продолжил:
— Она обратилась к Всевышнему, хозяин, и в молитве вскоре вновь обрела надежду; ибо Отец Небесный, видишь ли, сохранил надежду в своих руках и дает ее тем, кто просит. Несчастное дитя, она попросила Бога, и Он ниспослал ей каплю той небесной росы, которой я лишен из вечности в вечность, ибо я никогда и ни за чем не обращаюсь к Богу. Нет, нет, ни за что, я слишком горд для этого! Я ни о чем не молю, да простит мне Господь!
Если только в силах человеческих передать испытываемые тогда Сатаной чувства, то казалось, что он вроде бы не боялся богохульства, говоря о помощи, которую Всевышний оказал столь слабому и сирому своему созданию; можно было подумать, что Дьявол ищет способ возвеличить себя, утверждая, что его твердость в бунте происходит не от неумолимой необходимости, продиктованной ему Всемогущим, но от его собственной самодержавной воли Царя зла. И наконец, что он так восславляет неистощимую божественную милость, лишь дабы похвастаться теми бесчисленными преградами, которые он умело возводит на ее пути. Он продолжил:
— Итак, Эжени вошла в комнату смерти еще беспечным и легкомысленным существом, а вышла из нее прозревшим и серьезным человеком. Ей не удалось пропустить ни одного урока учителя по имени смерть: сначала на ее глазах жизнь покинула тело, а потом на ее глазах тело вынесли из комнаты, и после того, как ее оставили наедине с покойником, она оказалась наедине с пустотой и одиночеством, так как соседи не хотели отпускать Жанну прежде, чем пройдет несколько дней, а Жанна ни разу не справилась о дочери. Когда Эжени осталась одна, совсем одна, ей стало страшно, и, зарыдав, она в первый раз после смерти отца выскочила на улицу. Что ее там ожидало! Глаза, в которых отражалось куда больше любопытства, чем сочувствия; все только шушукались за ее спиной, но никто не подумал заговорить с ней; а детишки, более жестокие или, наоборот, более сердобольные, чем их родители, заявили:
«А правда, бедняжка Эжени, правда, что тебя отправляют в сиротский приют?»
Эти слова, страшно напугав Эжени, напомнили ей об одном обстоятельстве, которому до сих пор она не придавала особого значения. У отца хранилась шкатулка, ключ от которой он всегда носил с собой, и частенько он говаривал дочери: «Смотри, глупышка, здесь внутри есть некий секрет, о котором я когда-нибудь тебе расскажу»{264}. От ужаса она тут же помчалась обратно наверх, чтобы завладеть как можно быстрее этой шкатулкой, словно все, что принадлежало отцу, должно было ее защитить. Она вбежала в комнату, которую только что покинула, но ее мать оказалась уже там, она держала в руках ту самую, уже открытую, шкатулку и смотрела, как горит ее содержимое, пакет с бумагами. Эжени, совершенно интуитивно почувствовав, что ее чего-то лишают, отнимают, возможно, последнюю надежду, набросилась на мать:
— Что ты делаешь! Это мое! Все, что в шкатулке, — мое!
— Ничего твоего здесь нет, мерзавка, — ответила ей Жанна, пребольно оттолкнув. — Куска хлеба — и то нет, не заработала!
— Во-первых, — не убоялась возразить девочка, — я не ела с тех пор, как папа умер, а во-вторых, ваш хлеб, матушка, я никогда не ела и не буду есть ни за что!
Вот так в первый раз повстречались мать, после смерти мужа, и дочь, после смерти отца…
Минутой позже, первой устав пререкаться, Жанна вышла, ведь нужно было подумать о делах насущных. Несчастье бедных людей еще и в том, что у них нет возможности развеять свое горе в развлечениях. Жанна оставила дочери заботу об уборке комнаты, в которой умер ее отец.
Если когда-нибудь Эжени будет твоей, — продолжал Дьявол, — и ты увидишь на ее груди подвешенный на шелковом шнурке маленький мешочек, то не вздумай, ревнуя к предыдущим ее возлюбленным, срывать его; он таит в себе маленький обрывок простыни, на котором загустела капелька крови Жерома, — единственное, что осталось у нее от отца, самая святая вещь, перед которой она преклоняется; даже я не способен осмеять или осквернить этот культ.
Меж тем тот горделивый ответ матери насчет куска хлеба вовсе не был пустым сотрясением воздуха. Эжени вскоре после Жанны вышла, направилась к хозяйке мастерской, в которой она работала, и попросила у нее сверхурочной работы. Совсем маленькая еще девочка, дни которой и так целиком уходили на работу, продав еще и свои ночи, вернулась домой и с полным правом заявила матери: «Я сама зарабатываю себе на жизнь!»
Очень скоро оказалось, что ей приходится зарабатывать не только для себя, но и для Жанны, которая когда-то бросила свое торговое ремесло, уступив уговорам Жерома; теперь же ее место было занято, нравы и привычки в то стремительное время успели измениться, и потому ей никак не удавалось возобновить дававшее прежде какой-то доход дело. Не думай, однако, что Эжени распоряжалась сама заработанными с таким трудом деньгами — всю зарплату она без остатка отдавала матери, которая ежеутренне, отрезав ей на завтрак кусок хлеба, выделяла дочери одно су и сухо роняла: «Иди работай». Только не смейся, господин, не смейся, ты, спесивый обладатель миллионов! Не зарекайся от сумы, вскоре и ты можешь познать цену одного су! Одно су на развлечения — ничто, одно су на жизнь — это целое сокровище.
Каждый вечер бедное дитя, почти всегда приходя домой первой, готовила скромный ужин и накрывала стол на двоих, а после ужина опять принималась за работу и трудилась до утра при скудном свете свечи. Первые ночи были просто ужасными, поверь: ей пришлось шить траурные платья для себя и для матери.
Однако это обстоятельство сыграло немалую роль, и вот почему. Впервые она располагала тканью, предназначенной для нее самой, и ее инстинктивная ненависть к уродливым формам проявилась в том, что, пользуясь полной свободой, она придала своему вроде бы непритязательному платью модный и крайне изысканный фасон. Не думай, однако, что сделала она это необдуманно, в порыве слепого тщеславия: она прекрасно понимала, что рядом с Жанной, одетой в строгий наряд, будет выглядеть вызывающе, предвидела, что ей предстоит порка, и ей действительно досталось от матушки, но зато она похорошела на глазах. Вокруг нее шептались, что она, кажись, не создана для того, чтобы всю жизнь прокуковать в простых ремесленницах. В свой костюм она вдохнула всю красоту собственной души и тем была счастлива.
— Ага! — хмыкнул Луицци. — Теперь я понимаю, почему ты так возлюбил эту женщину. Ее гордыня просто поразительна, и это притом, что она пала так низко…
— Гордость не может пасть слишком низко, милый ты мой барон. Только тщеславие, как бы высоко оно ни забралось, так и норовит сползти в выгребную яму.
Луицци, молча проглотив оскорбление, махнул нечистому рукой, предлагая рассказывать дальше. И Сатана продолжал.
II
Бедная девушка
