— Я не меняю моих решений.
— Ладно-ладно, поживем — увидим, — покачал головой славный старикашка. — А пока я сообщу этим господам одно преприятнейшее известие.
— Как хотите, — сказал барон. — Я ухожу.
— Можете остаться: посмеетесь хотя бы.
С этими словами Риго двинулся в столовую. Четверо влюбленных, поставив свои подписи, как раз обменивались экземплярами договора и испуганно обернулись на голос хозяина дома.
— Прошу прощения, господа, — начал господин Риго. — Я не посвятил вас ранее во все мои планы, ибо думал, что к вам они не имеют отношения. Однако сегодня моя дорогая сестричка дала понять, что она ничем не хуже, чем ее дочка и внучка, и я хочу сообщить вам, как я рассчитываю осчастливить ее.
— Что-что? — ужаснулись четверо концессионеров. — Так это за ней вы даете два миллиона?
— Нет-нет, господа, — усмехнулся господин Риго, — я держу свое слово: два миллиона достанутся госпоже Пейроль или ее дочке. Но я решил найти еще миллиончик для госпожи Турникель. Причем здесь не может быть неудачи, ибо этот миллион я даю своей милой сестричке наверняка, то есть тот из вас, кто добьется ее благосклонности, может смело смотреть в будущее. Вам остается только решить, подходит ли вам эта партия; времени у вас навалом — до завтрашнего вечера.
И господин Риго вышел, не добавив больше ни слова к высказанному предложению. Конкуренты озадаченно замерли, разинув рты.
— Черт возьми, — наконец выдавил из себя адвокат. — Это совершенно меняет дело!
— У вас хватит смелости, чтобы пойти в атаку на старухины бастионы? — прищурился граф де Леме.
— Я лично полагаю, что это выше человеческих сил, — напыжился клерк.
— Ха! Подумаешь, делов-то! — скривился господин Фурнишон. — И не такое видали! Эх, если б только знать наверняка, что дело выгорит…
— Эт точно, — заговорил опять господин Бадор. — Но предупреждаю: навряд ли у вас что-нибудь получится. Есть на этом свете некий Малыш Пьер, который служит кучером в Муре; когда-то он был в весьма доверительных отношениях с мадемуазель Риго, еще до того, как она стала госпожой Турникель; вот он-то, я полагаю, и станет фаворитом.
— Вы уверены? — тихо переспросил господин Фурнишон.
Луицци почувствовал тошноту; но как только господин Бадор убедительно подтвердил неприступность крепости госпожи Турникель, все женихи наперебой закричали о совершенной невозможности принести себя в жертву подобной особе, и господин приказчик громче кого бы то ни было.
— Вот те раз, — тихо сказал себе барон, — а я-то думал, что у алчности человеческой есть пределы…
Как только общее возбуждение улеглось, заговорил клерк:
— Но с чего тогда вы взяли, господин Бадор, что это меняет дело?
— С того, что два миллиона не равняются трем, милый мой нотариус; с того, что кто-нибудь в конце концов унаследует этот третий миллион — и это так же верно, как то, что при таком образе жизни старина Риго через годик разорится дотла.
— Правда, правда, — задумчиво произнес Фурнишон. — И тогда он сядет нам на шею.
— Вот еще будет обуза, — добавил клерк, — об этом стоит подумать заранее.
— Но где, черт его возьми, Риго добыл свои миллионы? — с простецким изумлением на лице воскликнул приказчик.
— Да бог его знает, — ответил адвокат. — Могу только сказать, что они существуют и вложены в недвижимость, исправно приносящую доход, а также положены во Французский банк.
— Вот это да, — мечтательно произнес приказчик. — Но, в конце концов, наше дело — сторона, это его головная боль.
После чего они все вместе вошли в гостиную, где уже собрались дамы. Эрнестина, как всегда, блистала, а мамаша Турникель нацепила еще более кричащий, чем утром, нашпигованный розовыми и голубыми бантами чепчик. Знатная дама, госпожа де Леме, расточала комплименты насчет изысканного вкуса туалетов пожилой женщины и умилялась ее непроходимой глупости.
А госпожа Пейроль одиноко сидела в уголочке; она явно только что плакала, и, по всей видимости, немалых трудов ей стоило забыть о своих горестях, чтобы отвечать на любезности, которыми наперебой осыпали ее женихи. Луицци настолько пришлась по вкусу вся эта комедия, что он решил также в ней поучаствовать; расположившись подле старушки, он запел дифирамбы ее красоте и нарядам, на что госпожа Турникель отвечала какой-то детской благодарностью и бессмысленной беззубой улыбкой, перед которой попятился бы тяжелый кирасирский полк. Дело зашло так далеко, что госпоже Пейроль стало не до шуток; покраснев до корней волос, она обратилась к папаше Риго:
— Дядюшка, молю вас, попросите прекратить это безобразие. Это жестоко и просто неприлично! Прекратите если не для меня, хотя и мне просто больно видеть, как издеваются над матушкой, но хотя бы ради Эрнестины, ведь она растеряет всякое уважение к бабушке! Эта дрянная и злая выходка недостойна такого человека, как господин де Луицци…
— Почему же? — вскинул брови папаша Риго. — Кто знает, кто знает… И не такое видали.
Пожав плечами, госпожа Пейроль подошла к барону, который говорил в это время госпоже Турникель:
— Да, сударыня, истинно счастлив только тот человек, который избавился от сумасбродных вожделений юности и понимает, что лучше предпочесть зрелое сердце и испытанную душу пустым обольщениям более нежного возраста.
— Правда? — величаво обронила госпожа Турникель. — Но что вы называете сумасбродными вожделениями? Я еще не так дряхла, поверьте; здоровья у меня хоть отбавляй, а какая пышная фигура, какие ноги…
Она собиралась уже продемонстрировать прелести своих ножек, но госпожа Пейроль помешала ей и, уничтожающе взглянув на Луицци, тихо прошептала:
— Это жестоко с вашей стороны, сударь…
Луицци смущенно улыбнулся, стыдясь своего поступка, и отошел с госпожой Пейроль в сторонку, желая извиниться.
И это ему вполне удалось; он честно признался, что только хотел проучить четырех кобелей, совершенно обалдевших от запаха миллионов и потому столь упорно идущих по следу госпожи Пейроль и ее дочери. Эжени внимательно выслушала Луицци, после чего, с заметным усилием над собой, сказала:
— Сударь… Как бы поговорить с вами минутку…
— Я к вашим услугам, сударыня, — ответил Луицци.
Однако им не удалось улучить эту минутку: компания женихов тут же обеспокоилась кратким уединением Эжени и Луицци и, несмотря на заявление барона о его выходе из игры, все скопом окружили госпожу Пейроль и вынудили Армана отступить.
Вскоре настало время расставаться; Эжени вышла из гостиной, бросив на барона долгий взгляд и подав ему таким образом надежду на свидание.
X
Беспокойная ночь
Луицци вернулся в свою комнату и весьма удивился, застав там Акабилу, державшего в руках те самые сапоги, которыми он хотел порадовать барона за завтраком. После объяснения, данного ему госпожой Пейроль, Арман вообразил, что жокей явился к нему, дабы выклянчить еще стаканчик рома — обычное вознаграждение за хорошую работу.
Луицци, с любопытством разглядывая своего необычного гостя, кивнул в знак того, что согласен удовлетворить его желание, и, поскольку в комнате не было ни капли спиртного, потянулся к звонку, чтобы вызвать слугу. Но он не успел дотронуться до шнура: малаец перехватил его руку, энергично затряс головой и гортанно прорычал:
— Не, не, не!
— Почему? Ты что, не хочешь промочить горло? — Барон щелкнул себя два раза по кадыку, дабы лучше разъяснить дикарю свои намерения. — Ты же ради этого старался?
Малаец опять отрицательно замотал головой; затем он потихоньку подошел к двери, прислушался, нет ли кого за ней, и только тогда обернулся к Луицци.
Тут он начал разыгрывать не поддающуюся точному описанию пантомиму: первым делом он с изумительным совершенством изобразил прибытие адвоката на кабриолете, а потом приказчика и клерка, с трудом тащивших свои узлы и вьюки; и после каждой из этих карикатур он с презрением кривился; но вот он представил Луицци, вальяжно восседающего в берлине, запряженной четверкой отменных лошадей, галопом влетающих во двор Тайи. Далее он продолжил представление, раздувая щеки, выпячивая грудь и как бы увеличиваясь ростом, пока Луицци не понял, что дикарь принимает его за знатного вельможу; затем Акабила произнес величественным тоном, указывая пальцем на барона:
— Король! Король!
Луицци, желая досмотреть до конца это представление, кивнул, давая понять, что дикарь не ошибается. И тогда Акабила сначала бросился на колени, словно умоляя о покровительстве, а затем вскочил, встал рядом с Луицци с еще более величественным видом, как бы говоря, что когда-то был ему ровней, казалось, он указывал на что-то очень далекое; в то же время он не переставал повторять одно и то же слово:
