– Хвала Юпитеру! Славный день! – промолвил он. – Давно я так не радовался.
Вообще-то, как всякий римлянин старого поколения, он был весьма невысокого мнения о женских способностях и женском разуме. Их ум казался ему поверхностным и легким, а жизненный опыт не представлял интереса. Однако, к своему удивлению, Марк Ливий заметил в дочери редкую способность чутко воспринимать малейшие движения ума и души других людей, отличать истину от фальши, а правду – от лжи: незаменимые в жизни качества. Она умела приспосабливаться к действительности, обладала достаточно сильным характером и, похоже, никогда не падала духом. Ни сын, ни зять не обладали такими способностями: Децим был слишком беспечен, а Луций – чересчур осторожен, он всегда шел по проторенному, много раз проверенному пути и не любил рисковать. Конечно, чаще всего Ливия совершала чисто «женские» поступки, но уж в этом, как считал Марк Ливий, не было ее вины. Он желал получить потомство – внуков и окончательных наследников – именно от нее, и она не обманула его надежд.
– Проси о чем хочешь, – сказал он, – ты заслуживаешь награды.
– Я бы хотела увидеть Децима, отец. Как он живет? Я давно с ним не говорила.
– Думаю, у него все в порядке. Имение приносит тот же доход, что и раньше, если не больше. Недавно туда ездили родители Веллеи и остались довольны увиденным.
– Там хороший управляющий, – сказала Ливия.
– Ладно, – согласился отец, – если желаешь, я прикажу, чтобы он прибыл. Через восемь дней семейный праздник – твоему сыну дадут имя.[31] Сегодня же отправлю Дециму письмо. Пусть приедет вместе с Веллеей.
Снова вошел Луций, а с ним Аскония, одетая, как взрослые женщины, в изящно подпоясанную тунику из мягкой шерсти. Ей дали подержать братишку, она взяла его неловко и в то же время – с боязливой осторожностью, как дорогую вещь; при этом прикусила губку и нахмурилась. Через несколько секунд девочка молча вернула ребенка женщинам, а Ливия, повинуясь неожиданному порыву, привстала и привлекла дочь к себе, без лишних слов выражая единение с существом, подчиненным той же самой – женской – судьбе.
– Твой отец говорит, когда мальчик немного подрастет, он оставит службу и сам займется воспитанием внука, – не без удовольствия сообщил Луций.
Ливия ничего не ответила. Ею овладела такая сумятица мыслей и чувств, что она поневоле выглядела подавленной и растерянной.
– Ты как будто не рада, – негромко произнес Луций, наклоняясь к ней. – Или просто устала?
– Да, – натянуто отвечала Ливия.
– Сейчас все уйдут, и ты отдохнешь.
– Присядь, – сказала женщина.
Он сел, и она молчала несколько минут, потом заговорила. Вообще-то Ливия хотела сказать это кому-то другому, но сейчас здесь не было человека более близкого, чем Луций, потому она обратилась к нему.
– Знаешь, теперь мне кажется, будто я уже сделала в жизни все, что могла, и стою у какого-то предела. Вам, мужчинам, проще. У вас всегда есть цель. А я? Я просто не знаю, как мне теперь жить.
Луций улыбнулся ее наивным словам. Он был благодушен, горд и полон надежд на будущее.
– Я тебя понимаю. Ты носила ребенка девять месяцев, а сегодня он появился на свет, и ты невольно испытываешь некую опустошенность. Что касается будущего, по-моему, тебе есть чем заняться. Станешь воспитывать детей, следить, как они растут. Разве это плохо? Все так живут. И ты не права насчет мужчин и женщин: наверное, вам тяжелее жить, но зато с вас меньше спрашивают.
– Люди, – сказала Ливия, – да и то далеко не все. Но только не боги. Боги со всех спрашивают одинаково.
В некоторой степени Ливия изменила свое мнение – в тот день, когда ее сын получил имя, и вся семья радостно праздновала это событие. Ребенка нарекли Луцием Асконием Ребиллом-младшим, принесли жертву богам и повесили на шею младенца золотую буллу – раскрывающийся медальон с амулетом, который мальчики носили до дня совершеннолетия.
Было тихо, потому гости сидели в летнем триклинии. Цвели деревья; огромное, ползущее на запад солнце окрашивало их густо-розовым, а свежий воздух казался океаном прозрачного золотого света. К своему удивлению, в этот тихий вечер Ливия испытывала то, что некогда испытывала в Афинах: никаких мыслей, только ощущения – воздуха, неба, листьев, цветов, самой жизни как чего-то радостного и непостижимо великого. Казалось, она поняла, почему ей было неуютно и горько в день рождения сына: так бывает всегда, когда совершен какой-то важный шаг и пройден четко обозначенный отрезок жизни.
И все-таки Ливия чувствовала: где-то совсем далеко, в глубине души нет ни спокойствия, ни радости, ни торжества. Что-то ушло навсегда, и она не была вольна над этим. Конечно, многое осталось – с нею будет аромат земли и цветов, запах дождя, свет солнца и луны, вкус вина и хлеба, острое и короткое, как укол иглы, ощущение счастья при звуках смеха детей и – некоторых воспоминаниях.
Она думала о своем и после пира, уединившись в перистиле с Юлией, Веллеей и другими женщинами из числа гостей. В это время мужчины продолжали пить вино в триклинии, перемежая извечные разговоры о политике забавными историями, рассуждениями о деньгах, женщинах и войне.
Прибывший из провинции Децим держался холодновато с отцом и сестрой, но зато, вопреки обыкновению, весьма охотно разговаривал с Луцием. Он изменился: исчезла стремительная легкость движений, яркость улыбки, блеск глаз. Но он был хорошо одет, на пальцах сверкали кольца – состоятельный, родовитый человек…
У них не было общих интересов, и они беседовали ни о чем.
– Теперь тебе нечего желать! – усмехнулся Децим. – Сын и дочь, почет и деньги. Да и попасть в сенат не составит труда.
– Вижу, ты тоже вполне доволен собой, – в тон ему отвечал Луций.
– Да, у нас не хуже, чем в Риме, а кое в Чем даже лучше: хорошее вино, прекрасный воздух, и рабыни красивее и здоровее тех, что предлагают римские лупанары. К тому же это бесплатно. Я свел знакомство с соседями; по праздникам встречаемся, пьем, играем в кости. Говорим о том, о чем говорите и вы, только с большей легкостью, потому что нас это не задевает так сильно. Ко всему можно приспособиться и обратить себе на пользу. Теперь в моей жизни все очень просто, чего не скажешь о тебе.
– О чем ты? – спокойно спросил Луций, поставив кубок на столик.
Децим долго глядел на его узкую белую руку с длинной ладонью и цепкими тонкими пальцами. Потом посмотрел в непроницаемо серые, как пасмурное небо, глаза собеседника, и ему стоило большого труда не отвести взгляд.
– О том, что Ливия все знает, – ответил он, пытаясь скрыть за небрежным тоном дрожь в голосе. – Помнишь, она приезжала ко мне несколько лет назад – первый и единственный раз? Вот тогда я ей и сказал.
