Замелькали предстанционные огни. Поезд заметно сбавил ход.
Бабкин торопливо добрился, умылся и вышел в коридор: «Это на чем же он капитал сколотил!? Не на мясе же… Сам ему помогал нынче с реализацией… Ни хрена он не заработал…»
— Ну вот, кажется и Выборг! — Бабкин взглянул на Нилыча. А тот вроде как и не слышал, сидел в прежней позе и смотрел куда-то мимо проплывающего пустого перрона.
«Смотреть за ним надо в оба… Соскочит, меня же за яйца возьмут и затаскают, и хрен больше за рубеж пустят…» — Андрей Николаевич почувствовал как сильнее заколотилось сердце и мелко закололо в промежности.
— Олег Нилович, не в службу, а в дружбу, поднимай наших. Ты в своем купе, а я у себя подъем устрою. Все равно сейчас пограничный контроль.
Нилыч покорно поднялся, как показалось Бабкину, немного испуганно взглянул на него и, не мешкая, пошел в свое купе. Поезд заскрипел, завизжал и резко остановился, словно врезался в препятствие.
Шумно зашли бодрые, деловые пограничники. Для них словно и не было бессонной ночи. Между собой разговаривали громко, с полуобидными подначками, будто никого, кроме них, не было в вагоне. Когда дошла очередь до ямальской делегации, Бабкина поразило поведение Нилыча. Его было не узнать, старик не сидел на месте, он то и дело вскакивал, снова садился, сцеплял и расцеплял пальцы, облизывал сухие губы, с усилием отводил глаза от проверяющего и, конечно, не мог не вызвать подозрения. Молоденький офицер в зеленой фуражке задержался с его паспортом. Он вновь и вновь вглядывался в страницы, сличал фотографию с оригиналом, пока, наконец, не посерьезнел лицом:
— Филипчук!? — приказным тоном бросил он в коридор.
— Я, товарищ старший лейтенант…
— Останешься за меня, — офицер кивнул головой на Нилыча, как на неодушевленный предмет, — я сейчас.
В дверях появился еще более молодой паренек в фуражке и с интересом уставился на старика Саамова.
— Все оставайтесь на своих местах, сейчас все выяснится…, — с полуулыбкой служебной овчарки проговорил солдатик и демонстративно поправил кабуру с пистолетом.
Все в купе замерли. Никто не разговаривал, не смотрел друг на друга. Люди вдруг стали маленькими, незначительными, а в проеме стояло могучее «государство», вернее государственная машина с погонами и при оружии…
«Все!.. — у Оула перехватило дыхание. — Побывал дома!.. — тело обмякло и повисло, точно на вешалке. — Ведь вот она Финляндия, рукой подать, настолько рядом, что и во сне не приснится!.. Почему так не везет!?..»
Оула едва сдержался, чтобы ни крикнуть этому «государству» в фуражке: «Пустите меня…, вы представить себе не можете, сколько лет я ждал этого!.. Пустите, я пешком пойду, поползу, мне ведь только взглянуть…, посидеть на берегу, услышать родную речь, постоять у могилок…, пусти-и-и те!..»
Когда Бабкин Андрей Николаевич сказал, что он все устроил, и они едут в Финляндию, Оула не поверил в… «сказку». Не поверил сознанием, а сердце сладко защемило сверху, да так и не отпускало долгое время. Поначалу растерялся. Все ждал, что Андрей Николаевич сам или через кого-нибудь передаст, что, дескать, пошутил, что его паспорт оказался не действительным или еще что-нибудь в этом роде… Но время шло, и Оула все больше и больше начинал верить в эту «сказку». С того самого времени и пошли перебои со сном. Совсем замкнулся, поскольку теперь все свободное время рисовал и рисовал в сознании картины встречи с домом и родными. Однако, его жизнь, как река за многие годы иначе изогнула свое русло и давно текла в другом ложе. А память, как многослойный донный грунт осталась в прежнем русле, улежалась, затвердела, заросла… Теперь приходилось расковыривать ее, тормошить, снимать слой за слоем…
Когда садились в поезд на станции Лабытнанги, еще были сомнения, а как поехали — окончательно поверил.
Пересекли «Камень». Опять вырвались на ровные, тундровые просторы. Оула ехал по той же дороге, по которой его везли сюда в сороковом. Колеса вагона, будто часы отстукивали время назад… Хотелось зажать уши и не слышать, как стучится к нему то время. В голову лезло все разом, наползая одно на другое. Первая ночь в поезде оказалась кошмарной. Едва Оула закрывал глаза, как из темноты наплывали лица знакомые и совсем чужие, изможденные, испуганные, неживые. Они заглядывали ему в глаза, смотрели на него своими страшными, черными провалами, тянулись, пытаясь прикоснуться к нему, залезть в него… Оула вставал, одевался, выходил в коридор и садился на откидное сиденьице, да так и дремал до утра.
Котласа он не узнал. А дальше и вовсе все было незнакомое. Москву не понял. Никита много и подробно рассказывал про столицу, наказывал отцу куда сходить, что посмотреть. Однако, перейдя с Ярославского вокзала на Ленинградский через чудовищное, как ему показалось, скопление народа, Оула отказался от запланированных экскурсий по городу и остался в зале ожидания. Тем более что силы от бессонных ночей были на исходе. Так и просидел до вечера, ожидая «Льва Толстого» — поезда Москва — Хельсинки.
После Ленинграда Оула кожей, кишками почувствовал приближение Дома. Отсчитывал каждый километр про себя, если не метр. Сломайся поезд, остановись, он бегом припустит…
И вот Выборг. Оула никак не ожидал, что здесь будет самое страшное для него. Будет то, что он едва вынесет. И если не была бы столь велика цена этой поездки, цена в пятьдесят лет жизни, то он не перенес бы того, что с ним произошло в двух шагах от Дома…
— Все в порядке, вот прошу, — молоденький офицер протянул сникшему Оула паспорт, — служба…, — козырнул и прошел дальше. И почти сразу же к ним в купе заглянуло еще несколько человек в другой форме.
— Таможенный осмотр. Ваши декларации, — строго проговорил один из них.
Оула опять растерялся. Он не знал, что это за служба, но, судя по тону и строгости лиц, понял, что это тоже «государство» и тоже способное на все.
— Что везем? А это что у вас? Откройте, пожалуйста, все чемоданы и сумки… Та-ак, а теперь освободите купе… А вы, гражданин, задержитесь…
Это относилось к Оула. Он вздрогнул и опустился на лавку.
— Нет, нет, встаньте. Что везем!? — мягким, доверительным тоном спросил все тот же голос.
— Так…, вы же все… посмотрели… — замямлил Оула.
— Я не об этом, — мужчина, судя по возрасту и знакам отличия на маленьких погонах, был старшим. Он основательно уселся за столиком, расстегнул пуговицы на кителе. — Я жду…
— Извините, не понял…, — Оула пожал плечами, — вы что хотите!?
— Ладно, дед, бабке своей лапшу вешай…, а нам выкладывай, что везешь и учти, время против тебя тикает… — уже по-простому добавил кто-то за спиной.
— Простите…, но я ничего… не могу понять!.. Вы что от меня хотите? Что выкладывать, взятку что ли!? У меня нет лишних денег, да и то они все у руководителя группы, у… Андрея Николаевича…
— Ты че лепишь, старый!? — опять грубо раздалось за спиной.
— Погоди, Борисенко, — начальник смотрел на Оула уже ненавистным взглядом.
— Ну что ж, гражданин, — начальник окинул Оула нехорошим взглядом, — мы предупреждали… — сделал паузу и решительно добавил: — Все, начали по полной программе ребятки…
И начался знакомый мерзкий шмон. Начальник продолжал вальяжно сидеть за столиком, а его подчиненные выворачивали, трясли, мяли, прощупывали, простукивали и не только вещи Оула, но и все, что было в купе.
— Раздевайтесь…
Начальник лениво повернулся к окну и опустил взвизгнувшую шторку.
— Как раздевайся? — не понял Оула, поскольку и так стоял в одном спортивном трико.
— Последовательно, как в бане…
Оула снял футболку…
— Ну-у… — нетерпеливо протянул один из шмонавших.
Все трое продолжали смотреть на него как на орех, который должен вот-вот расколоться.
Оула снял майку.
— О какие узоры! — не сдержался кто-то из молодых. — А вот и следы от ножичка…
— Ну-у, — оборвал начальник, — что ждем!?
Внутренняя дрожь резко вырвалась наружу и заколотила Оула, как в жуткий мороз. Заколотило так, что лязгнули зубы. На лбу обильно высыпал пот. Он покорно стянул брюки. Все его вещи ребятки тут же подхватывали, прощупывали и бросали на лавку.
— Ну-у, — опять в раздражении протянул старший.
— Все!? — кое-как проговорил Оула и покосился на свои трусы.
— Все правильно дедуля, скидывай, баб нет, некому смотреть на твою срамоту.
— Но… что вы… ищите…, — стуча зубами, Оула все же выговорил несколько слов.
— А то, что ты так скрываешь от нас. Найдем старик, и ты пожалеешь, что до сих пор живешь на этом свете, учти…
Оула снимал трусы как в бреду. Белесый туман застилал глаза. Стоять голым перед молодыми, в общем-то, людьми, которым он действительно годился в деды, было не просто стыдно, было тошно! До него никак не доходило, он не верил, что эти люди лицо государства, что это и есть их служба!?
