Однако суждение-то предстояло вынести – вот об этом подсудимом, и оно доставалось серому крестьянскому составу присяжных, «свиткам и косовороткам», лишь с малым добавлением двух-трёх чиновников да двух мещан, – присяжным, уже бесконечно замученным этим месячным процессом, засыпающим при чтении вслух документов, просящим сократить суд, четверо из них – просились отпустить их домой прежде времени, а кому – и оказать медицинскую помощь.
Но и эти присяжные присудили, что видели: что обвинения против Бейлиса не обоснованы, не доказаны. И Бейлис был освобождён.
На том и кончилось. Новых розысков преступников и не начинали, и странное, трагическое убийство мальчика осталось неразысканным и необъяснённым.
Взамен этого, по рыхлой русской манере, надумали (не без демонстрации) воздвигнуть часовню на месте, где нашли труп Ющинского, но возникло тому сильное противодействие как затее черносотенной. И Распутин – отговорил царя[1426].
Весь этот неуклюжий громоздкий процесс, при годовом раскале прессы, общества российского и мирового, – стал, как метко его назвали, судебной Цусимой России. Кое-кто в европейской прессе так и оценил, что русское правительство начало битву с еврейским народом, но проиграна не судьба евреев, а судьба самого русского государства.
Однако и еврейская страстность – этой обиды уже никогда русской монархии не простила. Что в суде восторжествовал неуклонный закон – не смягчило этой обиды.
А между тем поучительно сравнить с процессом Бейлиса – происходивший в то же время (1913-15) в Атланте, США, тоже громкий процесс над евреем Лео Франком, тоже обвинённым в убийстве малолетнего (изнасилованной девочки), и при весьма недоказанных обстоятельствах. Он был приговорён к повешению, а пока шла кассационная жалоба – вооружённая толпа вырвала его из тюрьмы и сама повесила[1427]. В плане личном – сравнение в пользу царской России. Но случай с Франком имел краткие общественные последствия, и не стал нарицательным.
У дела Бейлиса был и эпилог.
«Под угрозой мести со стороны черносотенцев Бейлис покинул Россию и вместе с семьёй выехал в Палестину. В 1920 он переселился в США». Он умер своею смертью, в 60 лет, около Нью-Йорка[1428].
Министр юстиции Щегловитов (по одному сообщению, он «дал указание расследовать дело как ритуальное убийство»[1429]) был расстрелян большевиками.
В 1919 году совершился суд над Верой Чеберяк. Он происходил уже не по старым порядкам ненавистного царизма, без всяких присяжных заседателей, и длился примерно 40 минут – в киевской Чрезвычайке. Арестованный в том же году в Киеве чекист отметил в своих показаниях белым, что «Веру Чеберяк допрашивали все евреи-чекисты, начиная с Сорина»[председателя ЧК Блувштейна]. При этом комендант ЧК Фаерман «над ней издевался, срывая с неё верхнее платье и ударяя дулом револьвера… Она отвечала: «вы можете со мною делать что угодно, но я что говорила… от своих слов и сейчас не откажусь… Говорила на процессе Бейлиса я сама… меня никто не учил и не подкупал…». Её тут же расстреляли[1430].
В 1919 обнаружен был в Калуге в роли советского чиновника и прокурор Виппер, судим Московским Революционным Трибуналом. Большевицкий прокурор Крыленко произнёс так: «Исходя из доказанной опасности его для Республики… пусть же будет у нас одним Виппером меньше». (Эта мрачная шутка имела в виду, что ещё оставался Р. Виппер, профессор истории Средних веков.) Однако Трибунал всего лишь посадил Виппера «в концентрационный лагерь… до полного укрепления в Республике коммунистического строя»[1431]. Дальше следы Виппера обрываются.
Оправдали Бейлиса – крестьяне, из тех самых украинских крестьян, за кем участие в еврейских погромах рубежа веков и кому скоро предстояло узнать и коллективизацию, и мор 1932-33 годов, – мор, не отображённый журналистами всего мира и не поставленный в вину тому режиму.
Тоже шаги Истории.
Глава 11 – ЕВРЕЙСКОЕ И РУССКОЕ ОСОЗНАНИЕ ПЕРЕД МИРОВОЙ ВОЙНОЙ
В России, спасённой на одно десятилетие от гибели, лучшие умы среди русских и евреев успели оглянуться и с разных точек оценить суть нашей совместной жизни, серьёзно задуматься над вопросом народной культуры и судьбы.
Народ еврейский двигался сквозь переменчивую современность с кометным хвостом трёхтысячелетней диаспоры, не теряя постоянного ощущения себя «нацией без языка и территории, но со своими законами» (Соломон Лурье), силой своего религиозного и национального напряжения храня свою отдельность и особость – во имя вышнего, сверхисторического Замысла. Стремилось ли еврейство XIX-XX веков к уподоблению и слитию с окружающими народами? Как раз российское еврейство долее и позже своих иных соплеменников сохранялось в ядре самоизоляции, сосредоточенном на религиозной жизни и сознании. А с конца XIX в. именно российское еврейство крепло, множилось, расцветало, и вот «вся история еврейства в новое время стала под знаком русского еврейства», у которого обнаружилась и «напряжённая чуткость к ходу истории»[1432].
А русские мыслители – были озадачены обособлением евреев. Для них в XIX веке вопрос стоял: как его преодолеть. Владимир Соловьёв, глубоко сочувствовавший евреям, предлагал осуществить это любовью русских к евреям.
Ранее того Достоевский отметил непропорциональное ожесточение, встретившее его хотя и обидные, но малые замечания о еврейском народе. «Ожесточение это свидетельствует ярко о том, как сами евреи смотрят на русских… что в мотивах нашего разъединения с евреем виновен, может быть, и не один русский народ, и что скопились эти мотивы, конечно, с обеих сторон, и ещё неизвестно на какой стороне в большей степени»[1433].
Из того же конца XIX века Я. Тейтель сообщал нам такое своё наблюдение: «Евреи в большинстве материалисты. Сильно у них стремление к приобретению материальных благ. Но какое пренебрежение к этим благам, раз вопрос касается внутреннего «я», национального достоинства. Казалось бы, почему масса еврейской молодёжи, не соблюдавшая никаких обрядов, не знавшая часто даже родного языка, – почему эта масса, хотя бы для внешности, не принимала православия, которое настежь открывало двери всех высших учебных заведений и сулило все земные блага»? уж хоть ради образования? – ведь «наука, высшее знание ценилось у них выше денежного богатства». А они удерживались соображением – не покинуть стеснённых соплеменников. (Он же пишет, что Европа для образования русских евреев тоже была неважный выход: «Еврейская учащаяся молодёжь скверно себя чувствовала на Западе… Немецкий еврей смотрел на неё как на нежелательный элемент, неблагонадёжный, шумливый, неаккуратный»; и от немецких евреев в этом «не отставали… французские и швейцарские евреи»[1434].
А Д. Пасманик упоминал о таком разряде крестившихся евреев, которые пошли на это вынужденно и оттого только горше испытывали обиду на власть и чувство оппозиционности к ней. (С 1905 переход был облегчён: не обязательно в православие, лишь бы вообще в христианство, а протестантизм был многим евреям более приемлем по духу. И с 1905 снят запрет возврата в иудейство[1435].)
Другой автор с горечью заключал, в 1924, что в предреволюционные десятилетия не только «русское правительство… окончательно зачислило еврейский народ во враги отечества», но «хуже того было, что многие еврейские политики зачислили и самих себя в такие враги, ожесточив свои сердца и перестав различать между «правительством» и отечеством – Россией… Равнодушие еврейских масс и еврейских лидеров к судьбам Великой России было роковой политической ошибкой»[1436].
Разумеется, как и всякий социальный процесс, этот – ещё в такой разнообразной и динамичной среде как еврейская – шёл не однозначно, двоился; во многих грудях образованных евреев – и щепился. С одной стороны «принадлежность к еврейскому племени придаёт человеку какую-то специфическую позицию в общероссийской среде»[1437]. Но и тут же «замечательная двойственность: привычная эмоциональная привязанность у весьма многих[евреев] к окружающему[русскому миру], врощённость в него, и вместе с тем – рациональное отвержение, отталкивание его по всей линии. Влюблённость в ненавидимую среду»[1438].
Такая мучительная двойственность подхода не могла не приводить и к мучительной двойственности результата. И когда И. В. Гессен во 2-й Государственной Думе, в марте 1907, отрицая, что революция всё ещё в кровавом разгоне, и тем отрицая за правыми позицию защитников культуры от анархии, воскликнул: «Мы, учителя, врачи, адвокаты, статистики, литераторы… мы враги культуры? Кто вам поверит, господа?» – справа ему крикнули: «Русской культуры, а не еврейской!»[1439]. Не враги, нет, зачем же такая крайность, но – указывала русская сторона – безраздельные ли друзья? Трудность сближения и была та, что этим блистательным адвокатам, профессорам и врачам – как было не иметь преимущественных глубинных еврейских симпатий? могли ли они чувствовать себя вполне, без остатка русскими по духу? Из этого же истекал более сложный вопрос: могли ли интересы государственной России в полном объёме и глубине – стать для них сердечно близки?
