Убит был 12-летний мальчик Андрей Ющинский, ученик Киево-Софийского духовного училища, убит зверским и необычайным способом: ему было нанесено 47 колотых ран, притом с очевидным знанием анатомии – в мозговую вену, в шейные вены и артерии, в печень, почки, лёгкие, в сердце, нанесены с видимой целью полностью обескровить его живого и притом, судя по потёкам крови, в стоячем положении (конечно, и связав и заткнув ему рот). Осуществить такое мог только весьма умелый преступник, да и не один. Обнаружен убитый был с опозданием в неделю – в пещере, на территории завода Зайцева. Но пещера не была местом убийства.
В самых первых обвинениях не было ритуального мотива, но вскоре он возник, да ещё возникло наложение по срокам, что убийство совпало с наступлением еврейской Пасхи и якобы закладкой новой синагоги на территории Зайцева (еврея). Через четыре месяца после убийства был, по этой версии обвинения, арестован Менахем Мендель Бейлис, 37 лет, работник на заводе Зайцева. Он был арестован без убедительного подозрения. Как это произошло?
Следствие об убийстве повело киевское сыскное отделение – и, по всему, оно было достойным побратимом киевского Охранного отделения, которое запуталось на Богрове и погубило Столыпина. Повели многомесячное следствие два таких же, как «куратор» Богрова ротмистр Кулябко, служебных и деловых ничтожества – Мищук и Красовский, при содействии преступно бестолковых подсобных (в пещеру, где найден труп Ющинского, городовые расчищали снег, чтобы удобнее войти тучному приставу, и тем уничтожили возможные следы преступников). Но хуже того – между этими сыщиками возникло соревнование, кто отличится в раскрытии, чья версия верней, – и они не останавливались перед тем, что проваливали действия своего соперника, путали наблюдение, запугивали свидетелей, даже арестовывали агентов другу друга, а Красовский гримировал подозреваемого, прежде чем представить его свидетелю. Вели «следствие» как рядовое и отдалённо осмыслить не могли масштаба события, в которое ввязались. Когда через два с половиной года наконец открылся суд, Мищук скрылся в Финляндию от обвинения в подлоге вещественных доказательств, скрылся от суда и важный сотрудник Красовского, а сам Красовский, потеряв пост, сменил позицию и стал помощником адвокатов Бейлиса.
Следствие почти два года кидалось по ложным версиям, долго обвинение висело над родственниками убитого, затем доказана их полная непричастность. Становилось всё ясней, что прокуратура решится формально обвинить и судить Бейлиса.
Бейлиса обвинили, при сомнительных уликах, потому, что он был еврей. Да как возможно было в XX веке, не имея фактически обоснованного обвинения, вздувать такой процесс в угрозу целому народу? Перешагнув частную судьбу Бейлиса, оно уже вырастало в обвинение против еврейства, – и с этого момента вся обстановка вокруг следствия, а затем суда стала приобретать международный накал, накал на всю Европу и Америку. (Предыдущие ритуальные процессы в России возникали чаще на католической почве: Гродно – 1816, Велиж – 1825, Вильна, дело Блондеса – 1900; кутаисское, 1878, было в Грузии, дубоссарское, 1903, в Молдавии, а собственно в Великороссии – одно саратовское, 1856. Слиозберг, однако, не упускает указать, что и саратовское дело также имело католическое происхождение, а в деле Бейлиса: группа подозреваемых воров – поляки, экспертом по ритуальным обвинениям взят католик, и прокурор Чаплинский – тоже поляк[1419].)
В киевской судебной палате обвинительное заключение, по его сомнительности, было принято лишь тремя голосами против двух. При развернувшейся кампании право-монархической прессы, Пуришкевич в Государственной Думе в апреле 1911 говорил так: «Мы не обвиняем всего еврейства, мы мучительно хотим истины» об этом загадочном, странном убийстве. «Существует ли среди еврейства секта, пропагандирующая совершение ритуальных убийств… Если есть такие изуверы, заклеймите этих изуверов», а «мы боремся в России с целым рядом сект» своих[1420], но и выражал мнение, что дело будет в Думе замято из-за страха перед прессой. А в дни открытия суда правый националист Шульгин в патриотическом «Киевлянине» выступил против этого процесса и «убогого багажа» судебных властей (за что крайне правые обвинили его, что он подкуплен евреями). – Но и остановить обвинение и возобновить расследование, ещё при крайней необычности зверского убийства, тоже никто не решился.
А с другой стороны поднялась и кампания либерально-радикальных кругов, и прессы, не только российской, но вот уже и всемирной. Уже создался неотклонный накал. Питаемый самой предвзятостью обвинения подсудимого, он не иссякал и каждый день клеймил уже и свидетелей. В этом разгаре В. Розанов видел потерю меры, особенно среди печати еврейской: «железная рука еврея… сегодня уже размахивается в Петербурге и бьет по щекам старых заслуженных профессоров, членов Государственной Думы, писателей…»[1421].
Между тем сбивались последние попытки вести нормальное следствие. Конюшня на заводе Зайцева, мимо которой обвёл следователя Красовский, затем павшая под подозрение как место убийства, сгорела за два дня до неторопливо назначенного следственного осмотра. Повёл своё энергичное расследование журналист Бразуль-Брушковский и, теперь уже частное лицо, тот Красовский. (Впрочем, В. Бонч-Бруевич выпустил брошюру, обвиняя Бразуля в корыстности[1422].) Они выдвинули версию, что убийство совершено Верой Чеберяк, чьи сыновья дружили с Андреем Ющинским, а сама она – с уголовным миром. В растянувшиеся месяцы расследования таинственно умерли оба сына Чеберяк, она обвиняла в отравлении их Красовского, а Бразуль и Красовский – её саму в убийстве своих сыновей. Версия их была, что убийство Ющинского совершено самой Чеберяк со специальной целью симулировать ритуальное убийство. А Чеберяк утверждала, что адвокат Марголин предложил ей 40 тысяч рублей, чтоб она приняла убийство на себя, Марголин же отрицал это потом на суде, но понёс административное наказание за некорректность поведения.
Попытки проследить, даже только бы назвать десятки деталей этой предсудебной, затем и судебной сумятицы, ещё увеличили бы путаницу. (Вовлеклись туда и «метисы» из революции и охранки. Нельзя не выделить двусмысленной роли и странного поведения на суде жандармского подполковника Павла Иванова – того самого, который, вопреки всякому закону, с уже приговорённым к смерти Богровым сочинял и протоколировал ещё новую версию его мотивов к убийству Столыпина, кладущих всю тяжесть вины на охранные органы, в которых Иванов и служил.) Да вся взвихренная обстановка накладывала своё буревое давление на грядущий суд. Он тянулся месяц, в сентябре-октябре 1913. Он был неохватимо громоздок: вызывалось 219 свидетелей (явилось 185), и ещё затягивался борющимися сторонами, прокурор Виппер сильно уступал группе сильнейших адвокатов – Грузенбергу, Карабчевскому, Маклакову, Зарудному, которые, разумеется, требовали стенографировать его срывы, вроде: этот процесс затруднён «еврейским золотом», «они[евреи в целом] как будто глумятся, смотрите, мы совершили преступление, но… нас никто не посмеет привлечь»[1423]. (Удивляться ли, что в дни суда Виппер получал угрожающие письма, в том числе – с изображением петли, да не он один – и гражданские истцы, и эксперт обвинения, а вероятно и адвокаты защиты; явно боялся мести и старшина присяжных.) Крутился ажиотаж и перекупка пригласительных на суд билетов, гудел весь образованный Киев. Но оставалось безучастным простонародье.
Была на суде и подробная медицинская экспертиза – нескольких профессоров, разошедшихся между собой, оставался ли жив Ющинский до последней раны или умер раньше, о мере его страданий. Но центр процесса был в экспертизе богословской и научной – о самой принципиальной возможности ритуальных убийств со стороны евреев, на чём и сошлось всё мировое напряжение[1424]. Защита вызвала крупнейших экспертов по гебраизму, раввин Мазе давал экспертизу о Талмуде. Эксперт от православной церкви профессор Петербургской Академии И. Троицкий дал общее заключение, отклоняющее кровавое обвинение против евреев; он подчеркнул, что православие никогда и не выдвигало их, эти обвинения исходят из католического мира. (И. Бикерман потом напомнит, что в царской России сами становые приставы «чуть ли не ежегодно» останавливали разговоры о христианской крови для еврейской Пасхи, «иначе мы имели бы „ритуальное дело“ не раз в десятки лет, а ежегодно»[1425].) Главным экспертом обвинения на суде и был католический ксёндз Пранайтис. Прокуроры, в развитие общественного спора, требовали привлечь к рассмотрению прежде возникавшие ритуальные процессы, но защита отвела это ходатайство. Таким судебным поворотом – к вопросу о ритуальности или неритуальности убийства – ещё жарче раскалялась мировая напряжённость вокруг процесса.
