– Это были, – пояснял Баудолино Никите, – громаднейшие зверюги размером с десять орлов, с крючкастыми ярыми клювами, которыми могли за пять минут разорвать буйвола. На лапах у них вострились когти, напоминавшие ростры пиратских кораблей. Они сновали по просторной клети, посаженной на башенный шпиль, и угрожали всем и всякому, за исключением одного только евнуха, который, похоже, знал их язык и сноровисто управлялся с ними, как в обычном курятнике. Он единственный рассылал их с поручениями от Алоадина. Сперва пристраивал какой-либо из птиц на холку и спину надежные супони, просовывая их под крыльями. Потом привязывал к супоням корзину или груз, командовал, отодвигал дверку, и назначенная птица, и только эта, одна она, выскакивала в небеса и исчезала в далекой дали. Мы видели и возвращение гонцов. Евнух загонял их в клетку и принимал от них мешки или металлические трубки, содержавшие, вероятно, сообщения для местного князя.
Порою заключенные по многу дней сидели без дела. В другие дни их гоняли с евнухом распределять зеленый мед среди прикованных; ужасно было видеть лица юношей, пустые от изнурительных снов. Но и наши затворники изводились, пусть.не от снов, так от скуки, и поэтому бесконечно пересказывали друг другу прошлое. Вспоминали Париж, Александрию, веселый каллиполисский рынок, славное житье у гимноеофистов. Говорили о письме Пресвитера. Поэт, день ото дня мрачневший, повел речи, так совпадавшие со словами Диакона, как будто он их слышал: – Меня грызет сомнение: а существует ли это царство? Кто говорил о нем там, в Пндапетциме? Евнухи. К кому возвращались гонцы, посланные ими в царство Пресвитера? К тем же евнухам. А отправлялись ли гонцы? А возвращались ли гонцы? Диакон никогда не видел своего отца. Все то, что мы узнали, мы узнали от евнухов. А если евнухи сговорились дурачить и Диакона, и нас, и самого распоследнего нубийца или исхиапода? Порой я не знаю даже, существовали ли белые гунны... – Баудолино напоминал ему о павших в битве товарищах, однако Поэт все качал головой. Чем признавать перед собой, что разбит в бою, предпочитал уж думать, будто стал жертвой морока. Потом, снова разбирая день смерти Фридриха, они искали объяснений необъяснимого происшествия. Виноват был Зосима, все понятно. Да нет, Зосима украл Братину, но позднее. Кто-то, желая Братину украсть, действовал сам по себе. Ардзруни? А кто докажет? Один из их погибших товарищей? Как, в нашем отъявленном несчастии, говорил Баудолино, мы еще должны друг друга истерзывать нехорошими подозрениями?
– Пока мы жили в воодушевлении, искали царство Пресвитера, нам и в голову не приходило усомниться, и каждый по-дружески помогал другому. В неволе же мы начали собачиться. В глаза друг другу не глядели. Так годы протекали в ненависти. Я жил таясь. Думал о Гипатии, но только лица вспомнить не мог, помнил лишь ту радость, которую она даровала. Среди ночей беспокойные руки тянулись в поросль, кустившуюся в промежности, и я представлял себе, будто пальцы гладят ее руно, благоухавшее мохом. Тело возбуждалось, ибо, хотя в полубреду рассудок и гас, здоровье крепло после тягот паломничества, ибо кормили -нас неплохо, сколько угодно, два раза каждый день. Видимо, тем самым Алоадин, не допуская к таинствам зеленого меда, держал нас в незлобивости. Мы снова обрели силу, однако располнели, даже и будучи заняты на тяжких работах. Глядя на свой округлый живот, я повторял: «О, ты хорош, Баудолино. Так хороши вы все, вы, человеки?» затем хихикал, будто слабоумный.
Единственной отрадой были приходы Гавагая. Их преданный друг сделался шутом Алоадина. Он выплясывал коленца, скакал на побегушках по бесконечным замковым коридорам, он обучился языку сарацин и жил почти свободно. Мог приносить друзьям лакомства с господской поварни, осведомлял их обо всех событиях жизни гарнизона, о подковерной войне евнухов за милости господина, о ду-шегубских заданиях, на которые посылали охмеленных малолеток.
Однажды он принес Баудолино зеленого меду, но малую толику, потому что опасался, как бы тот не уподобился озверелым ассассинам. Баудолино пережил ночь любви с Гипатией. Но под конец объятия у нее переменились черты: завелись тонкие, белые, нежные ноги фемины человеков, а вот голова стала козья.
Гавагай донес им, что оружие вместе с ранцами, отобрав у них, бросили в чулан, и что он сумеет все добыть, когда они станут бежать. – Как, ты в самом деле, Гавагай, думаешь, мы убежим? – спросил Баудолино. – Я, конечно, думаешь! Думаешь, есть много способов убежать. Найдешь лучший способ. Но ты толстый, как евнух. Толстому бежать трудно. Пускай ты делаешь движения тела, как делаешь я. Загибаешь на голову ногу и станешь очень проворный.
Насчет загибаешь ногу, это он погорячился, но Баудолино решил, что надежда на побег, даже проманчивая, поможет вытерпеть плен и не лишиться рассудка, и начал готовиться, разводя в стороны руками, подгибая колени десятки раз, пока не падал, уморившись, на круглое пузо. Он посоветовал те же занятия друзьям, на пару с Поэтом воспроизводил боевые движения и целыми вечерами кидался на землю и быстро вскакивал с земли. С оковами на ногах валиться и вскакивать не просто, вдобавок и гибкости былой не стало, не потому, что тюрьма ее взяла, а потому, что возраст. Но все же польза от всего этого явно наблюдалась.
Единственным, кто вовсе махнул рукой на себя, был Раб-би Соломон. Он ел настолько мало, и был так слаб, что друзья за него отрабатывали. У него не было ни одного свитка: нечего было читать и не на чем писать. Долгими часами он повторял Господне имя, и всякий раз звуки были другие. Выпали зубы и с правой стороны, теперь и слева и справа во рту были голые десны. Он чавкал при еде, шамкал в разговоре. Он был теперь уверен, что десять колен никак не остались в том царстве, где половину составляли несториа-не, и это еще куда ни шло, поскольку и по мнению иудеев почтенная Мария отнюдь не могла породить никакого бога, но и вдобавок вторую половину являли собой идолопоклонники, по капризу то урезавшие, то наращивавшие количество сущностей божества. Нет, говорил он безутешно, десять колен, возможно, и прошли через царство, но после этого продолжили странствие. Мы, иудеи, всегда в искании обетованной земли, которая невесть где, вот и они сейчас невесть где, может быть, в паре шагов от того места, где я сейчас оканчиваю свои дни, но я утратил всякую надежду на встречу с ними. Перенесем же испытания, которые Благословенный Творец, Святой Он, ниспосылает нам. Иову пришлось еще хуже.
– Он помешался, это знали все вокруг. И помешались Гийот с Вороном, постоянно разглагольствовавшие о Братине, которую собирались найти, даже более того, ожидали, что эта Братина сама вернется прямо к ним в руки, и чем больше толковали о ней, тем ее неописуемые достоинства делались еще неописуемее, и тем отчаяннее они желали ее раздобыть. Поэт повторял: дайте только мне Зосиму, и вся вселенная моя. Забудьте вы Зосиму, я говорил им на это: он не дошел и до Пндапетцима, он сгинул в пути, его кости рассыпаются в пыль в какой-то пыли, а Братину подобрали басурманы-кочевники и в нее мочатся. Ни слова, ни слова, прерывал меня бледнея Борон.
– Как вы выбрались из того ада? – перебил Никита.
– Так: Гавагай пришел сказать, что выдумал способ. Бедный Гавагай. Он старился, как и мы, мне всегда было невдомек, каков век исхиапода, но он уже не долетал прежде самого себя, как молния, а немножко запаздывал, как удар грома. А появившись, пыхтел.
План был таков: с оружием захватить евнуха, ходившего за птицами рухх. Заставить его снарядить, как всегда, этих птиц, но вместо груза укрепить на стропах беглецов за пояса. Затем ему надлежало приказать, чтобы птицы держали путь на Константинополь. Гавагай, болтая с евнухом, выяснил, что тот часто отправляет птиц туда, к одному засланному от Алоадина, проживающему на холме возле Перы. Баудолино и Гавагай понимают по-сарацински и проверят, чтобы приказ был отдан правильно. Птицы долетят до цели и опустятся, как обучены. – Почему я раньше не подумаешь? – сокрушался Гавагай, потешно стукая себя по голове.
– Да, – рассуждал Баудолино. – Но как лететь в кандалах?
– Я сыщешь лезвия, – отвечал Гавагай.
Настала ночь, Гавагай принес оружие и ранцы. Мечи с кинжалами успели заржаветь, пришлось потратить несколько ночей на чистку и заточку о стены камеры. В качестве лезвий они годились худо, ушли недели на перепиливание ножных колец. Наконец все вышло, и под распиленными кольцами затворники пропустили веревки, приладили к ним свои цепи, так что казалось, они ходят по замку окованные, как обычно. Кто пригляделся бы, тот бы заметил хитрость, но они прожили там столь долгие годы, что на них уже никто не смотрел. Псиглавцы относились к ним как к своим домашним животным.
В один прекрасный вечер стало известно, что на поварне протухло мясо, много мешков, и его скоро возьмут на корм птицам. По мнению Гавагая, ожидаемый момент настал,
