Каждый твердил: "Татары уже тут". Одни уверяли, что видели за собою пожары, другие — что им уже приходилось отбиваться от татарских отрядов. Толпа, окружавшая солдат, с напряженным вниманием слушала эти вести. Крыши костелов и башен были усеяны тысячами любопытных; колокола били тревогу, а женщины и дети толпились в храмах, где среди мерцающих свечей сияла чаша со Святыми Дарами
Скшетуский медленно протискивался со своим отрядом от Галицких ворот, сквозь сплошную стену лошадей, возов, солдат, мещанские цехи, стоявшие под своими знаменами, и сквозь толпу народа, с удивлением смотревших на этот отряд, входящий в город не врассыпную, а в стройном боевом порядке. Послышались крики, что это подкрепление, и толпой снова овладела ни на чем не основанная радость; толпа эта начала тесниться к Скшетускому, хватать его стремена и целовать их. Сбежались и солдаты и крикнули: "Это воины Вишневецкого! Да здравствует князь Иеремия!" Началась такая давка, что лошади еле-еле могли передвигать ноги.
Наконец навстречу показался отряд драгун с офицером во главе. Солдаты разгоняли толпу, а офицер кричал: "Дорогу, дорогу!" — и ударял саблей тех, кто не спешил отскочить в сторону.
Скшетуский узнал Кушеля.
Молодой офицер радостно приветствовал знакомых
— Что за времена! Что за времена! — проговорил он.
— Где князь? — спросил Скшетуский.
— Он заморился бы совсем от тревоги, если бы ты не приехал. Он с нетерпением ждет тебя и твоих людей; а теперь он у бернардинцев; меня послали в город, чтобы привести его в порядок, но этим уже занялся Гросвайер. Я поеду с тобою в костел. Там идет теперь совет.
— В костеле?
— Да. Хотят предложить князю булаву, так как солдаты объявили, что при другом начальнике они не будут защищать город.
— Едем! Я тоже спешу к князю.
Соединенный отряд двинулся. По пути Скшетуский расспрашивал обо всем, что делалось во Львове и решена ли его оборона.
— Вот именно об этом-то теперь и толкуют там, — сказал Кушель. — Мещане хотят защищаться. Что за времена! Люди низшего происхождения выказывают больше благородства и мужества, чем шляхта и солдаты.
— А региментарии? Что с ними сталось? Не в городе ли они и не будут ли мешать князю?
— Лишь бы только он сам согласился! Было время, когда надо было вручить ему булаву, а теперь поздно! Региментарии не смеют показать глаза. Князь Доминик только покутил в архиепископском дворце и сейчас же убрался, да и хорошо сделал. Ты не поверишь, до какой степени ожесточены против него солдаты. Его уже нет, а они все еще кричат "Давай его сюда, мы его сейчас изрубим". И если бы он не ушел, то не миновать бы беды. Подчаший коронный первым прибыл сюда и начал наговаривать на князя, а теперь сидит смирно, потому что солдаты настроены и против него. Его а глаза укоряют во всем, а он только глотает слезы. Что творится, страх! Что за времена! Благодари Бога, что ты не был под Пилавицами и что тебе не пришлось бежать. Удивительно, как мы не сошли с ума!
— А наша дивизия?
— Ее уже нет, мало кто остался. Вурцеля нет, Махницкого и Зацвилиховского тоже. Вурцель и Махницкий не были под Пилавицами. они были в Константинове. Их оставил там этот Вельзевул — князь Доминик, чтобы ослабить нашего князя. Неизвестно, ушли они или окружены неприятелем. Старик Зацвилиховский тоже пропал, словно канул в воду. Дай Бог, чтобы он не сгинул!
— А много ли собралось здесь Солдат?
— Довольно! Но что с них толку? Один только князь и мог бы справиться с ними, если бы согласился принять булаву, а то они никого не слушают. Князь страшно беспокоился о тебе и о твоих солдатах. Это ведь единственный уцелевший полк! Мы уж тут оплакивали тебя.
— Теперь мертвые только и счастливы!
Они некоторое время ехали молча, разглядывая толпу, прислушиваясь к возгласам и крикам; "Татары! татары!" В одном месте их глазам представилось страшное зрелище раздираемого на куски человека, которого толпа заподозрила в шпионстве. Колокола звонили не переставая.
— Скоро придет сюда орда? — спросил Заглоба.
— Черт ее знает! Может, еще и сегодня. Этот город не долго продержится, Хмельницкий идет с двумястами тысяч казаков, не считая татар.
— Капут! — ответил Заглоба. — Нам надо бы ехать дальше, и как можно скорей. И на что только мы одержали столько побед!
— Над кем?
— Над Кривоносом, над Богуном, да черт знает над кем еще!
— Вот как! — сказал Кушель и, обращаясь к Скшетускому, тихо спросил: — А тебя, Ян, ничем Господь не утешил? Не нашел ты того, кого искал? Не узнал ли, по крайней мере, чего?
— Теперь не время думать об этом! — воскликнул Скше-туский. — Что значат мои личные дела в сравнении с тем, что случилось? Все суета сует, а в конце нас ждет смерть!
— Мне тоже кажется, что скоро погибнет весь свет, — сказал Кушель.
Они доехали уже до костела бернардинцев, внутренность которого была залита светом. Около костела стояли несметные толпы народа, но войти в него не могли, так как вход заграждал ряд алебардцев, пропуская только знатнейших граждан и военных старшин.
Скшетуский велел своим людям образовать второй ряд.
— Войдем! — сказал Кушель. — Тут, в костеле, собралось теперь пол-Польши.
Они вошли. Кушель не преувеличил. Все, что было выдающегося в войске и в городе, все это собралось на совещание; тут были и воеводы, и каштеляны, и полковники, и офицеры иноземных полков, и духовенство, и такая масса шляхты, что костел еле мог вместить всех; были также низшие военные чины и несколько городских советников во главе с Гросвайером, который должен был быть представителем мещан. Присутствовал здесь и князь, и коронный подчаший, один из региментариев и киевский воевода, и стобницкий староста, и Весел, и Арцишевский, и литовский обозный — Осинский; все они сидели перед главным алтарем, так что публика хорошо могла видеть их. Совещания шли быстро, горячо, как обыкновенно в таких случаях: говорившие вставали на скамьи и заклинали старшин не отдавать города в руки неприятеля без обороны. Если б даже пришлось и погибнуть, все-таки город задержит неприятеля, а Польша покамест соберется с силами. Чего недостает для защиты города? Есть стены, есть войска, есть готовность к борьбе — нет только вождя. Во время этих речей в толпе начинался глухой шум, который постепенно переходил в громкие возгласы; собранием овладевало одушевление: "Погибнем! Смоем пила-вецкий позор и защитим отчизну!" — раздавались крики. Слышался стук сабель, лезвия которых блестели при огне свечей. Другие кричали: "Тише! Надо совещаться толком". — "Защищаться или не защищаться?" — "Защищаться, защищаться", — кричало собрание, а за ними повторяло и эхо: "Защищаться…" — "Кому быть вождем?" — "Князю Иеремии! Он вождь! Он герой! Пусть он защищает город, Польшу! Отдадим ему булаву! За здравствует князь Иеремия!"
Из тысячи грудей вырвался такой громкий крик, что стены костела задрожали и стекла зазвенели в окнах
— Да здравствует князь Иеремия! Да здравствует и побеждает!
Сверкнули тысячи сабель, взоры всех устремились на князя, он встал спокойный, но нахмуренный. Все моментально стихло.
— Господа! — проговорил он звучным голосом, слышным каждому. — Когда кимвры и тевтоны напали на Римскую республику, никто не хотел принять консульской власти, пока наконец ее не принял Марий. Но Марий имел право принять ее, так как там не было, вождей, назначенных сенатом. Я тоже в минуту гибели не отказался бы принять власть и отдать жизнь на служение отчизне, но принять булавы я не могу, так как, приняв ее, я оскорбил бы отечество, сенат и верховную власть, а быть самозваным вождем я не хочу. Между нами есть тот, кому Польша вверила булаву, — коронный подчаший…
Князь не мог продолжать дальше, потому что едва только он произнес имя подчашего, как поднялись страшные крики и бряцание сабель; толпа заколыхалась и вспыхнула, как порох, на который попала искра. "Долой его! Погибель ему!" — раздавалось в толпе все громче и громче. Подчаший вскочил с места, бледный, с каплями холодного пота на лбу, а грозные фигуры приближались к креслам, к алтарю и даже слышалось зловещее: "Давайте его сюда!" Князь, видя к чему клонится дело, встал и вытянул правую руку.
Толпа остановилась, думая, что он будет говорить; все утихло в мгновение ока.
Но князь хотел только одержать бурю, остановить толпу и не допустить кровопролития в костеле и поэтому, увидев, что самая опасная минута миновала, снова опустился на место.
А через два кресла, отделенный от него только воеводой киевским, сидел несчастный подчаший: седая голова его была опущена на грудь, руки опустились, а из уст вырвался крик, прерываемый рыданием:
— Боже! За грехи мои с покорностью принимаю этот крест! Старец мог возбудить сострадание в самом безжалостном сердце, но толпа не знает жалости. Снова поднялись крики, но вдруг киевский воевода дал знак рукой, что желает говорить.
