10 ноября 1955 года. Всего полтора часа в день в небольшом внутреннем дворике. Сад для нас закрыт, потому что последние три недели ведутся работы по возведению огромных каменных сторожевых вышек. Никто не знает, когда это кончится.
Полноватый Семиналов, служба которого скоро закончится, неожиданно подходит ко мне во дворе и садится рядом. Спрашивает:
— Как у вас дела?
Он явно хочет проявить дружелюбие перед отъездом.
— Еще четыре дня, — говорит он, — и домой.
На его добродушном тюленьем лице появляется встревоженное выражение, когда он понимает, что я-то останусь здесь; и он резко меняет тему, показывая палкой на клочки моха на стене.
— Какой яркий цвет. Красиво. Зеленый, как дома!
Снова испуганный взгляд — он понимает, что мог причинить мне боль. Я успокаиваю его:
— Да, в России очень красивые леса.
Мы с помощью жестов разговариваем о животных, на которых он охотился, потому что он не знает их названия На немецком: зайцы, куропатки, лисы. Потом, опять же часто прибегая к жестам, мы говорим о его семье. Если я правильно понял, у его сестры родился ребенок. В какой-то момент он начинает смеяться, все его огромное тело трясется, но я не могу понять, что его рассмешило. Тем не Менее, я смеюсь вместе с ним. Кто тут разгоняет скуку? Под конец меня вдруг осенило, что с ним мне разговаривать проще, чем с собственным сыном.
15 ноября 1955 года. Сегодня приехал с инспекцией русский комендант Берлина генерал Дибров. Он начал с Гесса, который пожаловался на здоровье. Дёниц держался холодно, потому что считает генерала и его товарищей виновными в том, что он все еще здесь. Генерал спросил адмирала:
— Кто это на фотографии?
— Мой сын, — сухо ответил Дёниц.
— Чем он занимается? — дружелюбно поинтересовался Дибров.
— Он погиб на войне.
Дибров показал на другой снимок.
— А это?
— Мой второй сын.
— И где он?
— Тоже погиб.
Тогда, говорят, генерал сочувственно склонил голову.
Потом он пришел ко мне.
— А, архитектор.
Позади маячили четыре директора, два охранника, один начальник охраны; рядом с генералом стоял молодой переводчик.
— Помните, я уже навещал вас однажды? — доброжелательно спросил он. — Вы что-нибудь еще нарисовали с тех пор?
— Нет, освещение слабое, — ответил я. — Хочу поберечь глаза. Надеюсь, скоро они мне понадобятся.
Судя по его улыбке, он понял.
— И… — Дибров явно хотел продолжить разговор, но я молчал. — Что вы имели в виду, когда говорили об освещении? — после паузы поинтересовался он.
— Когда я буду в своей мастерской… как только выйду на свободу.
Он спросил с дружелюбной улыбкой:
— И когда, по-вашему, вы выйдете на свободу?
— Каждый заключенный тешит себя надеждой, — уклончиво ответил я.
Он задумался, потом повернулся к фотографиям.
— Шестеро детей? Вы — счастливчик. Дети — лучший капитал! — С прощальным кивком генерал произнес слово, которое переводчик перевел как «очень доволен».
Потрясенный непривычной любезностью, я смущенно поблагодарил:
— Спасибо за визит.
В сопровождении свиты генерал направился к Шираху и ядовито спросил:
— Жалобы?
— Нет, — услышал я голос Шираха.
В голосе Диброва чувствовалось замешательство от того, что в этот раз Ширах ни на что не жалуется.
— Почему вы не жалуетесь? — неприязненно поинтересовался он. Может, он ознакомился с дневником Шираха?
Днем Функ снова и снова описывал нам свой потрясающий разговор с генералом.
— Как вы себя чувствуете, герр Функ? — спросил генерал и тут же сам ответил на вопрос: — Вижу, лучше. Вы выглядите, как юный чемпион.
Тогда, рассказывал Функ, он поведал генералу о своих трех неизлечимых болезнях, так как ему, по всей видимости, даже не сообщили о тяжелом состоянии Функа. Воспользовавшись подвернувшейся возможностью, Функ объяснил генералу, что его заточение здесь — вопиющая несправедливость. «Американские обвинители в Нюрнберге плохо обращались с немецкими свидетелями и силой заставили их дать показания против меня», — сказал он. Хотя он все еще жив, он без колебаний назвал все это «узаконенным убийством»; во всяком случае, кончится именно этим, если его продержат здесь еще дольше.
— Вы должны написать об этом, — с улыбкой посоветовал советский генерал.
— Я ответил, что уже писал, — рассказывал мне Функ. — И не один раз. Я писал в Контрольную комиссию.
Дибров покачал головой.
— Вам надо написать советскому послу. Контрольной комиссии больше нет. Вы имеете право поднять вопрос о пересмотре вашего дела. Настаивайте, чтобы его передали в специальный комитет.
На прощание генерал пожелал Функу скорейшего выздоровления. Функ так уверен в действенности этого разговора, что снова надеется на скорое освобождение. Он опять назначает себе крайние сроки.
18 ноября 1955 года. Сегодня прочитал в книге Валлентина о Леонардо да Винчи, что после бегства его покровителя герцога Лодовико из Милана художник всего лишь написал: «Герцог потерял государство, имущество и свободу и ни одно дело не довел до конца». Автор комментирует: «И это все, что Леонардо да Винчи мог сказать после того, как его судьба была в течение шестнадцати лет неразрывно связана с судьбой герцога. Словно эпитафия, написанная равнодушной рукой».
22 ноября 1955 года. Последнее время мечусь между отчаянием и надеждой и под одно из своих часто меняющихся настроений получаю письмо от генерала Шпиделя, первого немецкого офицера, занимающего высокий пост в НАТО. Письмо пришло из Вашингтона на имя моей жены. Благодаря связям с неким важным лицом, говорится в письме, ему удалось кое-что сделать для моего освобождения в ближайшем будущем. Шпидель вспоминает, как я себя вел после 20 июля 1944-го, когда его держали в подвале Главного управления имперской безопасности. Мне было приятно прочитать, что, несмотря на мои собственные проблемы, я «бескорыстно, мужественно и как настоящий друг» делал все возможное для него и его жены, «помогая словом и делом».
26 ноября 1955 года. Новые признаки того, что наши дела сдвинулись с места. Нам велели составить список наших вещей. Дали на это три дня. В тот же вечер нам вручили листы бумаги. Ширах настроен оптимистично:
— Все это имеет смысл, только если нас вот-вот отпустят.
Я сам стал волноваться из-за предисловия и эпилога к моим мемуарам. На воле у меня уже не будет столько времени.
30 ноября 1955 года. Утром нам объявили, что через час приедет Катхилл и выступит перед нами с важным сообщением. У Функа подогнулись ноги от волнения; Гесс бросился убирать свою камеру; пытаясь успокоить нервы, я приводил в порядок свои рисунки и нумеровал их. В десять часов двери всех камер распахнулись. Появился Катхилл в сопровождении Летхэма и начальника русской охраны.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
