Каждая новая поза, принимаемая человеком, соотносится с предшествующей, точно объяснить новую можно только в том случае, если знаешь предыдущую. Может быть, стоящий только что вскочил с ложа, может быть, он поднялся с сидения. В первом случае он, может быть, почувствовал опасность, во втором — кого-то приветствует. Изменения позиции всегда чреваты неожиданностью. Они могут быть привычными, ожидаемыми и точно соответствовать принятым в обществе нормам, но всегда есть возможность внезапного изменения позиции, которое именно поэтому особенно выразительно. Например, во время службы в церкви многие преклоняют колени; это привычно, и даже те, кто принимает такую позу, не придают ей особого значения. Но если на улице перед человеком, которой только что сам стоял коленопреклоненным в церкви, падет на колени незнакомец, эффект может быть шокирующим.
Но при всей многозначности поз имеется тенденция к фиксации и монументализации отдельных человеческих положений. Сидящий или стоящий воздействует сам по себе, даже независимо от временного или пространственного контекста. В памятниках некоторые из этих позиций кажутся настолько банальными, что на них даже не останавливается взгляд. Но тем важнее и действеннее они в нашей повседневной жизни.
Стояние
Стоящий горд тем, что свободен и не нуждается в опоре. Вплетается ли сюда воспоминание о том, как еще ребенком он впервые встал на ноги, или возникает чувство превосходства над животными, ни одно из которых не стоит на двух ногах свободно и естественно, — в любом случае стоящий чувствует себя самостоятельным. Тот, кто поднялся, завершил определенное усилие, и теперь он так велик, как это вообще для него возможно. Тот же, кто стоит долго, выражает этим некую идею сопротивления: демонстрирует ли он, что стоит прочно и непоколебимо как дерево, или что он для всех открыт, ему нечего скрывать и некого бояться. Чем спокойнее он стоит, чем меньше вертится и бросает взгляды по сторонам, тем более уверенно выглядит. Он не боится даже нападения сзади, хотя на спине и нет глаз.
Если окружающие пребывают в некотором отдалении, стоящий выглядит еще солиднее. Если он стоит напротив них на некотором расстоянии, возникает ощущение, будто он представляет их всех. Если он к ним приблизится, кажется, будто он возвышается над ними; когда же он смешивается с ними, то в развитие прежней позиции его поднимают и несут на плечах. При этом он утрачивает свою самостоятельность и оказывается как бы сидящим на них всех.
Поскольку стояние может рассматриваться как начало всякого движения — обычно человек стоит перед тем, как пойти или побежать, — стоящий создает впечатление накопленной и нерастраченной энергии. Стояние — центральная позиция, из которой можно безо всяких посредующих действий либо занять другую позицию, либо прийти в движение. Обыкновенно стоящего воспринимают как находящегося в напряжении, даже когда в действительности он вовсе не намерен действовать, может быть, он вообще в следующий момент ляжет спать. Стоящего всегда переоценивают.
В странах, где высоко ценится самостоятельность личности, где ее сознательно формируют и подчеркивают, стоят чаще и дольше. Заведения, где едят и пьют стоя, особенно популярны, например, в Англии. Гость может уйти в любое время и без всяких хлопот. Он покинет остальных легко и незаметно, Поэтому он чувствует себя гораздо свободнее, чем если бы он должен был сначала вставать из-за стола. Вставание надо рассматривать как объявление своих намерений, что уже ограничивает свободу. Даже в приватном общении англичане предпочитают стоять. Они тем самым, еще только придя, уже свидетельствуют, что не намерены задерживаться надолго. Они свободны в движениях и могут без особых церемоний покинуть одного собеседника и обратиться к другому. В этом нет ничего вызывающего, и никто не оскорбляется. Равенство в рамках некоторой группы общения — одна из важнейших функций английской жизни — особо подчеркивается тем, что все в равной мере пользуются преимуществами стояния. Никто здесь не «посажен» над другими, и, если кто-то с кем-то хочет поговорить, он это и делает без особых церемоний.
Сидение
При сидении человек использует чужие ноги вместо тех двух, от которых он отказался, чтобы занять эту позицию. Нынешний стул ведет свое происхождение от трона, последний покоился на покоренных людях или животных, обязанных носить властителя. Четыре ножки стула замещают ноги животного — лошади, быка, слона; сидеть на возвышенном стуле — это совсем не то, что сидеть на земле или на корточках. У него совсем другой смысл: сидение на стуле было отличием. Сидящий опирался на других — на рабов или подданных. Когда он сидел, они должны были стоять. Их усталость вообще не принималась в расчет, пока он был в безопасности. Важен был именно он, оберегалась его священная особа, другие в расчет не шли.
Каждый сидящий давит на что-то само по себе беспомощное и неспособное оказать сопротивления. В сидении воплотились свойства верховой езды; но при верховой езде создается впечатление, что сидение не самоцель, что всадник куда-то стремится и хочет попасть туда быстрее, чем это было бы возможно другим способом. Когда скачка переходит в сидение на лошади, возникает абстрактное соотношение верхнего и нижнего, словно нет иной цели, чем выразить именно это соотношение. Нижнее как бы неодушевлено и положено навечно. У него вообще нет воли, меньше даже, чем у раба; это рабство в его максимальном выражении. Верхний может действовать свободно, по собственному произволу. Он может прийти, сесть и сидеть, сколько хочет. Может уйти, не думая об оставшемся. Налицо явное стремление запечатлеть, зафиксировать эту символику. Люди упрямо держатся за четырехногий стул, новым формам не удается его заменить. Можно даже предположить, что скорее исчезнет верховая езда, чем эта форма стула, так полно выражающая ее смысл.
Достоинство сидения заключается в его длительности. Если от стоящего ждешь чего угодно, и уважение внушает именно его готовность к действию, живость и подвижность, то от сидящего ждешь, что он будет сидеть и дальше. Совершаемое им давление упрочивает его репутацию, и чем дольше он осуществляет это давление, тем она прочнее. Трудно найти человеческий институт, который не использовал бы это свойство сидения для своего сохранения и упрочения.
Сидение демонстрирует телесную тяжесть человека. Чтобы ее выразить, как раз и требуется высокий стул. В сочетании с тонкими ножками сидящий действительно выглядит тяжелым. Сидя прямо на земле, он выглядит иначе; она тяжелее и плотнее, чем любое живое существо; давление, на нее оказываемое, не стоит даже брать в расчет. Нет более примитивной формы власти, чем та, которую осуществляет само тело. Она может осуществляться посредством величины — для этого тело должно стоять. Но она может действовать и через тяжесть — а для этого должно быть видимым давление. Когда человек встает, одно добавляется к другому. Судья, который во время процесса сидит по возможности неподвижно, а потом внезапно встает для произнесения приговора, ярче всего выражает это соотношение.
Вариации сидения в основе своей — всегда вариации давления. Обитые сиденья не просто мягки, они внушают сидящему смутное ощущение того, что его тяжесть покоится на живом: податливость и упругость обивки напоминает податливость и упругость живой плоти. Многие не любят мягких сидений, что как раз и свидетельствует, что они об этом смутно догадываются. Удивительно наблюдать, как часто люди и группы, которые сами не отличаются мягкостью, испытывают склонность к мягким сиденьям. Это люди, для которых желание господствовать стало второй натурой, которую они таким образом в символической смягченной форме часто и охотно демонстрируют.
Лежание
Лежание — это разоружение человека. Бесчисленное множество привычек, походок, манер, которые в вертикальном состоянии полностью определяют человека, здесь сняты как платье, будто бы столь важные в других случаях, здесь они ему вовсе не принадлежат. Параллельно этому внешнему процессу идет внутренний процесс засыпания; здесь тоже много всего стянуто и отложено в сторону: определенные защитные ходы и правила мысли — платье духа. Лежащий настолько безоружен, что вообще непонятно, как это человечество умудрилось пережить сон. В диком состоянии оно не всегда жило в пещерах, хотя даже пещеры не были безопасны. Убогие загородки из ветвей и листьев, которым многие дикари вверяют ночью свои жизни, — это вообще не защита. Чудо, что люди еще существуют, они должны бы быть истреблены еще в те времена, когда их было мало, когда они еще не могли сплоченной массой бороться за самосохранение. Уже сам факт сна, его беззащитности, его периодического возвращения, его длительности демонстрирует бессмысленность всех теорий приспособления, которые стараются всему необъяснимому навязать одно и то же псевдообъяснение.
