– Я, наверное, должен сказать тебе кое-что, – произнес Фарид, глядя исподлобья. – Ты, в общем-то, можешь не ходить. Вернемся живыми или нет – пятьдесят на пятьдесят. Петрович с Коляном, например, не вернулись. По-нормальному, так жизнь дороже.
Крылов усмехнулся. Пятьдесят на пятьдесят – то самое соотношение, которое рифейский человек не может пропустить в принципе. Максимальная неопределенность исхода открывает максимально широкий канал для общения с той силой, которую рифеец всю жизнь побуждает обернуться и посмотреть. Невозможно вообразить, что это будут за глаза, – но месторождение корундов после гибели первого состава экспедиции и правда стало чем-то вроде стартовой площадки в космос.
– Ты же знаешь, я не могу не ходить, – спокойно ответил Крылов неподвижному Фариду, ставшему в этот момент отрешенным от всего глубоким стариком. – И ты не можешь, по той же причине, что и я. Чего обсуждать.
– Да, было бы не по судьбе, – сдержанно согласился Фарид и церемонно разлил из просмоленного, горячей пухлой чайной кашей переполненного чайника крепкое, уже почти таежное питье.
Месторождение корундов было теперь чем-то вроде макушки жизни, проплешины в обычном порядке вещей. Существует точное время и место встречи человека с собственной судьбой. Не явиться на такое свидание было бы безумием для всякого рифейца. Между друзьями как-то не обсуждалось, что Крылова могут разыскивать по подозрению в убийстве Завалихина. Крылову попросту не оставалось места в прежней жизни – если она, в свете революционных событий, существовала вообще. Но если предстоит идти куда глаза глядят, среди множества направлений может отыскаться единственно верное.
Крылов действительно не мог отказаться от экспедиции. Несмотря на оставшуюся от Татьяны пустоту, несмотря на вибрирующий, трубный азиатский зов, в нем продолжало звучать основное требование рифейского человека: «Бог! Это я! Говори со мной!» Собственно, только теперь до Крылова дошла предельная буквальность этого требования: «Говори со мной, Бог! Или я предприму такое, что Тебе все равно не отсидеться!» Давненько Крылов не отрывался от гранильного станка, от бесконечного мира в глубине кристалла. Теперь ему предоставлялась готовая площадка для эксперимента по выявлению Бога – плюс понимание, что такой эксперимент ставится только на себе.
– Павлу долю дадим, – предложил Фарид, блаженствуя с чаем и сахарными плюшками. – Работает он с нами, и Машка у него. Двадцать процентов, ты как, согласен?
– Годится, – ответил Крылов, превосходно зная, что если экспедиция вернется и камни удастся продать, то доход будет поделен на три совершенно равные части.
***
Теперь Фарид не возражал, чтобы Крылов иногда выходил из квартиры на свежий воздух: обессиленный, держащийся одной рукой за сердце, а другой за стенку, он вряд ли был пригоден для тяжелого предзимнего броска. Днем Крылов, будто пенсионер, сидел, запахнувшись в утепленный плащ, на влажной дворовой скамейке и смотрел на мокрые нахмуренные астры, на запотевшие хибарки кое-как застекленных балконов, на блестевшие всюду росистые паутины, напоминавшие трещины в холодном воздушном стекле. По ночам, когда во всем дворе горело три-четыре тускло-масляных окна, Крылов выходил в шерстяном спортивном костюме Фарида и подтягивался на железном турнике, с которого в рукава натекали обильные струйки холодной воды. Потом он, пышущий жаром и обвеваемый воздушным ознобом, бегал по дорожкам полудикого парка, где в темноте, между стволами, опавшие листья с шорохом ползли по земле, словно там текли, мигрируя, сотни грызунов, и какие-то гнилые деревянные беседки смутно-китайских очертаний иногда освещались рыхлыми огоньками конопляных папирос. Сперва Крылову не давались толком ни бег, ни турник; но вдруг словно что-то освободилось в нем, и он мог теперь часами наматывать на кроссовки километры сырого асфальта. Загипнотизированный мельканием собственных ног, светлых в полутьме, он словно летел среди наполовину оголившихся деревьев, среди луж, похожих вблизи фонарей на облака, по краям посеребренные луной. Однажды он видел, как неясные тени что-то закапывали у дальних парковых воротец, вспарывая лопатами прелую землю, будто мокрую тряпку; когда они остановились перекурить, между ними, возле ног, обутых в сапоги, нежно темнела разрытая земля и белел примерно таких же размеров спеленутый предмет.
Между тем Фарид планомерно и упрямо готовился к экспедиции. Он где-то раздобыл не слишком новую, но крепкую зимнюю палатку с надувным утеплителем, пуховые армейские спальники с рукавами, какими комплектуют горных егерей. Угол кухни занимала башня рыбных и мясных консервов, которая разъезжалась на тяжеленькие шайбы, если Дронову случалось слишком сильно топнуть. Гордость Фарида составляли полимерные баллоны для воды, не терявшие эластичности до минус сорока; демонстрируя Крылову туго свернутые липкие стручки, он объяснил, что и воду, в целях безопасности, им придется от какого-то населенного пункта нести на себе.
И наконец, как апофеоз добычливости Фарида, в доме появились те самые, виденные Крыловым по телевизору, серебристые костюмы химической защиты. Швы у них были как тракторные гусеницы, между слоями ткани прощупывались гибкие трубки. После ужина довольный Фарид потребовал примерки. Далеко не сразу Крылову удалось залезть в распахнутый мешок, на котором, перепутываясь, болтая подошвами рифленого металла, висели сапоги. Наконец одевание было закончено; Крылов оказался словно в матерчатой ванне, с привязанным к подошвам негнущимся грузом; со спины поднялось что-то вроде чепца на арматуре, с прозрачным лицевым забралом, вошедшим до щелчка в герметичную щель. Сразу дыхание стало работой. Снаружи Фарид помахал Крылову громадной белой перчаткой с ребристыми пальцами. Зеркало в тесном коридоре отразило две белесые фигуры, похожие на зайчиков с новогоднего детского утренника, только без ушей. Оттого, что серебристый кокон совершенно изолировал от мира, оттого, что стеклопластовый щиток отдавал поцарапанной мутью, – зеркало с двумя бесформенными существами показалось Крылову видным издалека экраном телевизора, по которому идет трансляция из будущего. А ведь уже скоро. На минуту его окатил холодок, будто в приемной у онколога.
– А работать мы с тобой, как понимаешь, будем в памперсах! – раздался в ухе маленький, с шершавую горошину, голос Фарида. – Как слышите меня, прием!
Считалось, что Крылов во время дневных прогулок не уходит из безопасного двора. Однако ноги в дареных армейских ботинках иногда уносили его довольно далеко. Пару раз он побывал на Кунгурской, проникая в бывший свой подъезд вслед за знакомыми соседями, которые на улице не узнавали Крылова и торопились юркнуть, ни в коем случае не позволяя себя обогнать. Он подолгу стоял перед сейфовой дверью, украшенной мертвым, засохшим на проводе звоночком. На стук его никто не отзывался. Из-за стальной плиты по ногам, по сердцу тянуло пустотой. Вероятно, убежище сработало так, как это и задумывал Крылов: Тамара, попавшая внутрь, исчезла из действительности, и не потому, что, спрятавшись там, не могла одновременно быть у своих чиновников и лойеров, а исчезла вообще. Осмыслить это было так же невозможно, как представить вечность. Снаружи окна убежища выглядели теперь какими-то фальшивыми, и балкон висел на честном слове, будто примотанный к дому старухиной веревкой.
Съездил Крылов и на улицу Еременко, добравшись туда с тремя пересадками на освещенном вполсилы, странными сквозняками продуваемом метро, где по неработающим эскалаторам с глухим и медленным рокотом текли человеческие массы, будто на обогатительной фабрике мололи руду. На всякий случай Крылов приготовил записку для госпожи Екатерины Анфилоговой: там он указывал телефонный номер Фарида и просил как можно быстрее связаться с Иваном, который делал ей браслет. Но враз постаревшая дверь покойного профессора уже была усажена множеством записок, засунутых за лохматый дерматин; почтовый ящик, осклабленный забитой щелью, тоже был переполнен. Казалось, известие о смерти Анфилогова только теперь начало распространяться. Почему-то соседи профессора вышли из квартир и плотно стояли на лестнице, не сразу пропуская поднимавшегося человека; многие были Крылову смутно знакомы, будто он не только встречал их в этом подъезде, но и видел во сне. Он внезапно узнавал то старые очки, висевшие на лице, будто ручка на эмалированном чайнике, то кудрявую женскую челку над круглыми глазами, то синюю куртку с полуоторванным карманом на мятом рукаве. Никто ни с кем не разговаривал, но все смотрели друг на друга вопросительно и словно искали глазами кого-то недостающего. Словно ожидался некий распорядитель, который вот сейчас выйдет из профессорской квартиры, всем скажет, что нужно делать, соберет записки и передаст по назначению.
