Ясинский вспоминает: «Сам Полонский, пока шумели, играли и спорили гости в большой зале, просиживал в кабинете, где стоял полумрак, курил крепкие сигары, пил чай и кому-нибудь из любителей поэзии читал свои, еще не вышедшие в свет, стихотворения загробным, певучим голосом».
«Читал густо, тромбонно, с непередаваемой, устрашающей завойкой, — вспоминает одна, тогда еще молодая, поэтесса. — Его чтение у меня в ушах, я могу его приблизительно „передразнить“, но описать не могу… Сначала делалось смешно, а потом нравилось:
Есть фо-орма, — но она пуста!Краси-иво, — но не красота!
Эти строки, сами по себе недурные, значительные во всяком случае, производили большое впечатление в густом рыкании Полонского».
Когда Наташа садилась за рояль, Яков Петрович появлялся в дверях столовой, укутанный в плед. Стоял, опираясь на костыль, и слушал.
В день его именин, 26 декабря, собиралось особенно много гостей. Теперь, когда его спрашивали о здоровье, он отвечал: «Слава богу, скверно».
В день именин появлялись — без приглашений — и гости нежданные, особые. Вспоминая толпу гостей на именинах, молодая знакомая Полонского рассказывала об одной поразившей ее встрече: «Среди толпы, то в той, то в другой комнате, прохаживался особняком какой-то странноватый человек. Мы с ним все поглядывали друг на друга, я на него, он на меня. Не очень высокий, худощавый, походка неторопливая, зацепляющая каблуками пол. Бледный… старик? нет, неизвестного возраста человек-существо, с жилистой птичьей шеей и — главное (это-то меня и поразило) — с особенно бледными, прозрачно-восковыми ушами. В этих ушах было даже что-то жуткое».
Кто же это был? Оказалось, Победоносцев.
Что же притягивало на «пятницы» Полонского самых разных людей?
«И отчего, — задавался вопросом писатель Александр Амфитеатров, — все эти высоко и просто превосходительства здесь совсем не те Юпитеры, какими знают их не только их собственные ведомства и департаменты, но даже обыкновенная „улица“ [Победоносцев, должно быть, составлял исключение]… Мы, взаимно чуждые всюду, здесь свои, равные, — точно студенты разных выпусков на общем университетском празднике…
— Еду к Полонскому, — помню, сказал мне с мрачным видом один талантливый поэт русский в какую-то из пятниц.
— Зачем?
— На душе скверно… Для нравственной дезинфекции…
И я поехал с ним, потому что и у меня было скверно, и жизнь была темна и противна, и мне хотелось нравственной дезинфекции… И бог знает каким чудом: ведь ни о чем особенном мы не беседовали, никаких излияний не творили, этических вопросов не поднимали, исповедоваться не исповедовались — а получили, чего желали: вышли от Полонского бодрее духом, светлее взглядами на жизнь. Он создал вокруг себя как бы очищающую атмосферу…»
«Я никогда не признавал себя ни нигилистом, ни либералом, ни ретроградом, — писал Полонский Поливанову, — я всегда хотел только одного: быть самим собой».
То же самое он повторил в своей статье «По поводу одного заграничного издания новых идей гр. Л. Н. Толстого» (о книге «Царство божие внутри вас»): «Иные, высказываясь, боятся прослыть консерваторами или, боже Избави, ретроградами — жалкая трусость! Я хочу быть только самим собой, и ни до каких прозвищ мне никакого дела нет…»
Он выступил против книги Толстого. Уничтожающую толстовскую критику несправедливостей социальных Полонский не оспаривал, — нет, он оспаривал то, что показалось ему главным: выводы Толстого.
Толстой утверждал: «Противны же совести христианина все обязанности государственные: и присяги, и подати, и суды, и войско. А на этих самых обязанностях зиждется вся власть государства. Враги революционные извне борются с правительством. Христианство же вовсе не борется, но изнутри разрушает все основание правительства». Разумеется, церковь в понимании Толстого не отвечала истинному христианству, так как была опорой самодержавия, а Толстой подчеркивал: «Христианство в его истинном значении разрушает государство».
Эти выводы Толстого, считал Полонский, толкают людей на гибельный путь анархии.
Издатель Маркс начал печатать собрание стихотворений Полонского в пяти томах. Летом 1895 года Яков Петрович вдвоем с женой отдыхал в Швейцарии, в Лугано, и держать корректуру всего издания поручил в свое отсутствие сыну Александру.
Сын, к сожалению, от истинного понимания поэзии был далек. В стихотворениях отца многие — как раз наиболее своеобразные — строки ему казались чем-то непоэтичным и даже неприличным. Особенно не нравилась ему поэма «Свежее предание». Он послал отцу корректурные листы, где вычеркнул карандашом все то, что, по его мнению, не стоило печатать.
Яков Петрович рассердился и в ответном письме потребовал восстановить все, что Александр надумал вычеркнуть. Возмущался:
«Ты выкинул отрывок, где есть стих
Байро́нствующий Подколесин
По-моему, один этот стих стоит всей поэмы, так как двумя словами рисует сотню людей того времени…
Ты вычеркнул о Листе — „Был пьян и бесконечно мил“. При мне Лист приехал к баронессе Шепинг, чуть не упал на паркет от угощения шампанским — и затем острил и играл на рояле как бог… Зачем мне лишать поэму таких исторически верных черточек!»
Новые стихи он печатать не спешил. Исправлял их, неоднократно переписывал. Наконец вносил поправки в текст, уже набранный в типографии: в корректуре недостатки оказывались виднее, нежели в написанном от руки. Однажды он получил от редактора московского журнала «Русское обозрение» корректурный листок с новым своим стихотворением и в ответ написал: «Очень, очень обрадовали вы меня тем, что прислали корректуру. Стихотворение это требует не только корректуры, но и отдышки… Не торопитесь печатать. Лучше поздно, чем посредственно, а в поэзии посредственное хуже, чем скверное».
Его статья о заграничном издании книги Толстого была напечатана в «Русском обозрении» и вызвала неожиданный для автора резонанс. Она была воспринята в близких к правительству кругах как антиреволюционная, с одобрением отнеслись к ней Михаил Петрович Соловьев, Тертий Иванович Филиппов и даже министр Делянов.
Получив хвалебное письмо Филиппова, Полонский не без некоторого смущения отвечал: «Статья моя, к сожалению, не вполне обстоятельна, написана сгоряча…» Сообщил, что недавно посетил его товарищ министра народного просвещения: «От последнего узнал я, что и министр граф Делянов читал ее и даже выразил желание разослать статью по учебным заведениям, если она будет издана в виде брошюры. Издать, конечно, не долго, да это и не будет дорого стоить, но… Тотчас же пойдет молва, что я писал по заказу, писал, чтоб угодить нашему правительству… Заподозрится искренность моих убеждений…»
В записной книжке на новый 1896 года Полонский отмечал:
«2 января. — Вечером был у меня А. Н. Майков. Говорил о том, что нет ни одного лица, способного быть министром народного просвещения… Поневоле Делянов держится еще на его министерском месте.
30 января, — …В синодальную типографию послан последний лист моих заметок о графе Л. Н. Толстом».
Все-таки, попечением Делянова, эти заметки вышли отдельной брошюрой. И разошлись в два дня.
В марте Полонскому прислал письмо издатель газеты «Новое время» Суворин:
«Яков Петрович,
я получил письмо от кн. Н. Голицына, который у Вас делал сообщение о положении ссыльных на пути в Сибирь. На этом вечере у Вас, по его словам, было положено обратиться ко мне с просьбой открыть подписку в пользу этих несчастных.
Так как кн. Голицын своего адреса не оставил, то не будете ли Вы так любезны передать ему, что я не могу открыть такой подписки без разрешения министра внутренних дел. Независимо от этого я считал бы такую попытку бесполезной демонстрацией, которая бы собрала очень мало. Что это за „всероссийская подписка“?
…Желаю Вам здоровья, милый поэт».
Едва переехав к лету на дачу (на берегу Финского залива, в Усть-Нарове), Полонский написал письмо Михаилу Петровичу Соловьеву, назначенному ныне начальником Главного управления по делам печати:
«В нашем с Вами последнем разговоре о цензуре нахожу для себя много поучительного. Но Ваш намек на то, что „Неделя“ доживает последние минуты, признаюсь, огорчил меня… В последнее время „Неделей“ был в особенности недоволен К. П. Победоносцев — и увы! по моей вине: я вырезывал и сам посылал ему статьи, где описывались недостойные священнического сана подвиги наших сельских попов.
Так, в прошлую зиму я послал ему статью о сельском священнике, который ругал крестьянскую девушку лет 12 за то, что она ходит в школу, а потом, в день пасхи, при всем народе, наплевал ей в лицо!
