И предложил тост за уважаемого юбиляра.
Григорович по болезни отсутствовал, и на другой день Полонский рассказывал ему в письме:
«Поверь мне, что слушать публичную похвалу то же, что слушать брань. На брань можно вспылить, ответить такой же бранью, показать кулак, вызвать на дуэль… а что ты будешь отвечать, когда в глаза тебе говорят, что ты такой, сякой, немазаный! Юбилеи тогда только хороши и естественны, когда они подготовлены целым рядом блистательных успехов… Переход же из одной крайности в другую всегда кажется сомнительным — чем-то случайным и скоропреходящим».
Из всего, что вслух читалось на юбилейном торжестве, самым отрадным оказалось для Полонского чтение стихов Минаева (автора не было в Петербурге, стихи он прислал в письме). Минаев обращался к юбиляру с такими словами:
Твоя задумчивая муза,Поэта нежная сестра,Не знала темного союзаС врагами света и добра.К призывам буйного их пираГлуха, шла гордо за тобойИ не была у сильных мираНи приживалкой, ни рабой.
Вот это было признание. Тот самый Минаев, который некогда высмеивал его печатно и пародировал…
В конце обеда Полонский уклонился от ответной речи. Как сообщала потом «Петербургская газета», «отклоняя от себя приписываемые ему заслуги, он предложил тост за процветание искусства и литературы в России».
К концу вечера Яков Петрович чувствовал себя совершенно разбитым и около двенадцати, когда начались танцы, уехал домой.
«Вчерашнее юбилейное торжество, — писал он Григоровичу, — конечно, далеко не все отличалось своей благовоспитанностью. Многие нализались…»
После юбилея поэта известили, что его желает видеть царь. 22 апреля Полонский приехал в Гатчину, во дворец, где в то время пребывал Александр III.
В дневнике Полонский записал: «Он поздравил меня с юбилеем. Я поблагодарил его. Он спросил меня, часто ли посещает меня вдохновение, и вспомнил слова А. Н. Майкова. Спрашивал, был ли я на юге, даже — где буду жить летом. Все, что я собирался сказать ему, — ничего не сказал».
Знакомый Полонскому литератор Иероним Ясинский впоследствии рассказывал этот эпизод иначе. Но, должно быть, не сам выдумал, а записал со слов Полонского.
«Когда был его юбилей, — пишет Ясинский, — царь пожелал видеть его. В назначенный день напялил он генеральский мундир и отправился представляться. Был он не один, с несколькими такими же счастливцами. Их выстроил церемониймейстер, и вышел царь, прямо направившись к Полонскому, обращавшему на себя внимание высоким ростом и костылем.
— Позвольте узнать вашу фамилию? — спросил царь.
Полонский растерялся и забыл свою фамилию…
— Это известный поэт, ваше величество, Яков Петрович Полонский! — доложил церемониймейстер.
Царь милостиво улыбнулся.
— Очень приятно, с детства знаю вас. Не окажете ли честь мне и моему семейству позавтракать с нами?
С придворной точки зрения это была неслыханная милость. Полонский, однако, ответил:
— Нет, покорно благодарю, ваше величество, я только что позавтракал, а дважды обременять желудок не имею привычки.
— Ну, как вам угодно, — отвечал царь.
— Экая ты телятина, — сказал ему Аполлон Майков, когда узнал об этом ответе царю».
Нет, не таким уж простодушным был Яков Петрович.
Завтрак вместе с царем не мог его прельщать уже потому, что действия царского правительства его далеко не восхищали.
В сентябре 1887 года он записывал в дневнике: «…какие идеалы, какие предчувствия или какие надежды дает нам хотя бы пресловутый циркуляр министра Делянова…» Этот министр народного просвещения издал циркуляр об ограничении приема детей «из недостаточных классов населения» в средние учебные заведения. Каким надо было быть мракобесом, чтобы издать такой циркуляр! «Я даже не мог опомниться, когда прочел его, — писал Полонский, — это не только воплощение глупости, но и чего-то подлого до гадости, до омерзения».
И, по всей видимости, еще в начале того же года написал он такое стихотворение, оставшееся ненапечатанным:
А! вот и месяц вышел и глядит —И белым заревом на наши кровли светит.Я не спрошу его — и он мне не ответит:Что станется с Землей? Какой бы страшный видВдруг приняла она, когда б, законы тяготеньяНарушив, спутник наш земнойПошел бродить, как привиденье,Без о́рбиты в пучине мировой!Но нет, такого нарушеньяВ природе и не может быть —Такого произвола у природы.Где ж произвол? Где может он царить?Лишь в той стране, где разуму свободыНе верят, как мечте пустой.
«В литературе все такая же тишь да гладь, да божья благодать, — писал он Григоровичу. — Самое лучшее в этой пустыне — это, разумеется, посвященные тебе рассказы Чехова. Буду хлопотать, чтоб ему дали за них Пушкинскую премию».
Полонский сам послал письмо молодому Чехову, восхищенно отозвался о его рассказах и написал, что хотел бы посвятить ему свое новое стихотворение «У двери».
Чехов отвечал:
«Несколько дней, многоуважаемый Яков Петрович, я придумывал, как бы получше ответить на Ваше письмо, но ничего путного и достойного не придумал и пришел к заключению, что на такие хорошие и дорогие письма, как Ваше, я еще не умею отвечать. Оно было для меня неожиданным новогодним подарком…
Мне стыдно, что не я первый написал Вам…
На Ваше желание посвятить мне стихотворение я могу ответить только поклоном и просьбой — позволить мне посвятить Вам в будущем ту мою повесть, которую я напишу с особенною любовью».
Чехов посвятил Полонскому рассказ «Счастье».
В декабре 1887 года в Петербург приезжал Фет. К Полонскому он не зашел, и огорченный Яков Петрович написал такое стихотворное письмо Страхову:
Гранит и небеса и все в туман одето.По улицам в толпе брожу я одинок.Не греет даже слух, что здесь недавно где-тоМелькал в морозной мгле румяный образ Фета,Я этого певца нигде поймать не мог.Кой черт — почем я знал, что случай или потокЖитейских волн, его пригнав, угонит снова,Что он, как музами взлелеянный цветок,Уронит здесь один отпавший лепесток,А для меня, злодей, не выронит ни слова.
Страхов Полонскому все объяснил.
Давным-давно, еще в 1874 году, Полонский в письме Тургеневу передал слух, что, по словам Фета, он, Тургенев, говорил с какими-то юношами и «старался заразить их жаждой идти в Сибирь» — иначе говоря, настраивал на революционный лад. Тургенев процитировал письмо Полонского в письме к Фету и написал: «…полагаю лучшим прекратить наши отношения, которые уже и так, по разности наших воззрений, не имеют raison d’etre [разумного основания]».
Полонский не знал, что его сообщение послужило поводом (не причиной — причина была глубже) для разрыва между Тургеневым и Фетом. И содержание своего злополучного письма он забыл: «Хоть убей, не помню, что такое мог я Тургеневу о тебе писать! — уверял он теперь Фета. — А если не помню, то и не могу оправдываться, — никто не без греха. Почем я знаю, может быть, я и передал ему какую-нибудь литературную сплетню, которой я не придавал никакого значения».
Но Фет и сам рад был дружеские отношения восстановить.
«Собираюсь на недельку в Киев, — сообщал ему Полонский. — Сильно хочется мне хоть под старость посмотреть на Днепр». В Киев его приглашал Адриан Андреевич Штакеншнейдер.
Только что Полонский получил за долголетнюю службу «звезду» — орден Станислава 1-й степени: «Есть же на свете люди, которые думали, что они меня таким сюрпризом обрадуют… Эх, ну что бы этим великим мира сего, которые мне звезду прислали (за которую придется платить), наградить бы меня даровым билетом в Киев и обратно».
Фет пригласил Полонского заехать по дороге — хоть на день или два — к нему в имение. Находилось оно в Курской губернии, недалеко от железнодорожной станции Коренная Пустынь. Полонский решил навестить друга на обратном пути.
По железной дороге, через Москву и Курск, он 26 мая приехал в Киев. Остановился у Штакеншнейдеров на Большой Житомирской.
Погода стояла чудесная, настроение у Якова Петровича было превосходным.
Вспомнив, что в Киеве живет Ясинский (они познакомились, когда Ясинский приезжал в Петербург), Полонский узнал его адрес и зашел к нему. Ясинский рассказывает в книге «Роман моей жизни»: «Благоуханный воздух, тополевые бульвары, южное солнце ободрили старика, подняли его нервы, он как-то вдруг помолодел, и костыль не помешал ему исходить со мною пешком чуть ли не весь город».
