две-три очень короткие записки по слову-два в каждой. Теперь ей сказали, что день ее свадьбы с Ниддердейлом назначен и нужно покупать все необходимое. Свадьба должна была состояться в середине августа, сейчас близился конец июня. «Можешь купить что хочешь, маменька, – сказала Мари, – и, если папенька согласится насчет Феликса, думаю, все подойдет. Но за лорда Ниддердейла я не выйду, даже если меня зашьют в подвенечное платье силой». Мадам Мельмотт стонала, ругалась на английском, французском и немецком, говорила, что лучше бы ей умереть; говорила Мари, что та свинья, ослица, жаба и собака. Закончила она, как всегда, словами, что пусть Мельмотт сам разбирается. «Никто в этом за меня не разберется, – возразила Мари. – Я знаю, чего хочу, и не пойду замуж просто в угоду папеньке». –
«Que nous étions encore à Francfort, ou New York!»[12] – воскликнула пожилая дама, вспоминая менее богатые, но более спокойные годы своей жизни. Однако Мари было все равно, Франкфурт или Нью-Йорк, Лондон или Париж, – она думала только о сэре Феликсе Карбери.
Воскресным утром, покуда ее отец в собственном доме вел дела с коммерческими магнатами Лондона (хотя весьма почтенный джентльмен сэр Грегори Грайб вряд ли был на Гровенор-сквер в то время, когда Мельмотт упомянул его имя), Мари гуляла по саду. На некотором расстоянии за ней следовала Дидон, а подле самой Мари шел сэр Феликс Карбери. У нее был свой ключ от сада, и она уже узнала, что соседи по Гровенор-сквер редко бывают здесь по воскресеньям во время церковной службы. Письмо, которое сэр Феликс написал ее отцу, разумеется, показали Мари, и она тут же принялась упрекать неверного возлюбленного. Дидон, передавая ему записку, сказала, что ворота в сад будут открыты и она, Дидон, сразу их за ними запрет. Сэр Феликс по пути с Уэльбек-стрит много думал о письме и, разумеется, приготовил ложь.
– Поверь, Мари, мне ничего другого не оставалось.
– Но тут сказано, что ты принял некое предложение.
– Ты думаешь, я сам это написал?
– Это твой почерк, Феликс.
– Разумеется, мой. Я переписал то, что мне дал твой отец. Он сказал, если я не напишу письмо, он отошлет тебя туда, где я не смогу к тебе попасть.
– И ты ничего у него не взял?
– Ничего. Мало того, он мне должен. Странно, правда? Я дал ему тысячу фунтов на покупку акций и ничего до сих пор не получил.
Про чек в двести фунтов сэр Феликс, разумеется, забыл.
– Те, кто дает папеньке деньги, никогда ничего не получают, – заметила наблюдательная дочь.
– Правда? Ой-ой! Я написал письмо, поскольку думал – что угодно лучше прямой ссоры.
– Я не написала бы и в таком случае.
– Не укоряй меня, Мари, я поступил так ради нас. Что, по-твоему, нам теперь делать?
Мари смотрела на него почти с презрением. Уж конечно, его дело – предложить план, ее – сдаться на уговоры.
– Мне бы хотелось знать наверняка, что те деньги записаны на тебя.
– Я в этом совершенно уверена. Маменька перед самым отъездом из Парижа мне все объяснила. Деньги записали на меня, чтобы у нас что-нибудь было, если все пойдет плохо. И папенька сказал, мне надо будет время от времени подписывать ему какие-то бумаги, и, конечно, я обещала. Но разумеется, я ничего ему не подпишу, если у меня будет собственный муж.
Феликс зашагал дальше, сунув руки в карманы. Его одолевали те же страхи, что и лорда Ниддердейла. Ничего не может быть хуже, чем жениться на Мари Мельмотт и обнаружить, что у нее нет ни шиллинга! И если он, написав письмо, все-таки убежит с Мари, отец его точно не простит. Ее заверения насчет денег слишком ненадежны! Игра чересчур опасна! В таком случае он, безусловно, не получит ни своих восьмисот фунтов, ни акций. А вот если сохранить данное Мельмотту обещание, Мельмотт, возможно, будет иногда подбрасывать ему деньги. Однако сказать девушке в лицо, что он от нее отказывается, было так же невозможно, как сказать Мельмотту, что он будет добиваться его дочери вопреки всему. Оставалось единственное спасение – пообещать что-нибудь неопределенное.
– О чем ты думаешь, Феликс? – спросила Мари.
– Чертовски трудно понять, что делать.
– Но ты меня любишь?
– Конечно. Если бы я тебя не любил, разве я гулял бы сейчас по этому дурацкому саду? Говорят, ты выйдешь за Ниддердейла в конце августа.
– Когда-то в августе. Но все это чепуха. Меня не могут выдать замуж насильно, как в давние-предавние времена. Я за него не выйду. Он меня нисколечки не любит и никогда не любил. Мне кажется, Феликс, ты не очень меня любишь.
– Ничего подобного. Просто невозможно повторять одно и то же снова и снова в этом треклятом саду. Будь мы вдвоем где-нибудь в приятном месте, я говорил бы это чаще.
– Мне бы так этого хотелось, Феликс. Будем ли мы когда-нибудь вдвоем?
– Право слово, пока я не понимаю, как это устроить.
– Ты же не откажешься от меня?!
– Нет-нет, конечно не откажусь. Но очень кисло, когда не знаешь, что делать.
– Ты ведь слышал про молодого мистера Гольдшейнера? – сказала Мари.
– Он воротила в Сити.
– И леди Джулию Старт.
– Дочку старой леди Кэтчбой. Да, я о них слышал. Они поженились прошлой зимой.
– Да, где-то в Швейцарии. По крайней мере, они уехали в Швейцарию, а теперь у них дом возле Альберт-Гейт.
– Счастливчики! Он ведь ужасно богат, да?
– Вряд ли он вполовину так богат, как папенька. Ее всячески пытались удержать, но она встретилась с ним в Фолкстоне, как раз когда отходил пароход. Дидон говорит, нет ничего проще.
– Так Дидон про все знает?
– Да.
– Она лишится места.
– Мест на свете много. Она может жить у нас и быть моей горничной. Если ты заплатишь ей пятьдесят фунтов, она все устроит.
– Ты хочешь ехать в Фолкстон?
– Думаю, это было бы глупо, поскольку так поступила леди Джулия. Мы можем устроить все немного иначе. Если ты согласен, я не против отправиться в… Нью-Йорк. И мы могли бы… пожениться… на борту. Так говорит Дидон.
– Дидон поедет с нами?
– Так она предлагает. Мы можем выдать ее за мою тетю, я назовусь ее фамилией – любой французской фамилией, какую мы выберем. Я вполне могу изобразить француженку. А ты назовешься Смитом и будешь американцем. Мы отправимся порознь, но оба перед самым отплытием взойдем на борт. Если нас не смогут… поженить на борту, значит поженимся в Нью-Йорке в первый же день.
– Таков план Дидон?
– Да, она считает,
