— Ты не читала писем, которые мы тебе посылали?
— Я их все получила, Вениамин. Но тогда мне нужно было быть одной. Всему свое время.
— Ты так считаешь? Она подперла подбородок руками. Уголки губ у нее улыбались, но глаза были серьезные.
— Спрячь это письмо. Оно адресовано тебе, а не мне, — сказала она.
Я начал читать письмо вслух.
Думал, что она встанет и уйдет и тогда я смогу устроить ей сцену. Но Дина не двигалась и только смотрела на меня.
Я пытался придать своему голосу необходимые интонации и в то же время не спускал с нее глаз. Это было не просто. Некоторое время слова кружились между нами как мухи, не нужные ни ей, ни мне. Я понял, что она была права. Потому что Андерс не присутствовал в этих словах. Он был только инструментом в моей борьбе с ней.
Я сложил письмо и продолжал складывать, пока в моих пальцах не оказался маленький комок бумаги.
— Расскажи лучше о себе, — попросила Дина. — То, что, по твоему мнению, мне нужно знать.
— Зачем?
— Затем, что я здесь и хочу тебя слушать!
Как странно! Этот язык! Как давно я не слышал его! Я растрогался, и это разозлило меня. Дина говорила так, будто только что приехала из Рейнснеса. Сегодня. И никогда никуда не уезжала.
— Я закончил ординатуру. Теперь я врач. И у меня есть чемоданчик с полным докторским набором.
— Но это же великолепно, Вениамин! Я никогда не думала, что ты станешь доктором…
— А что в этом плохого?
— Ничего. Это замечательно! Но я думала, ты предпочтешь читать романы и всякое такое…
Она действительно это сказала, действительно похвалила меня! Но что-то меня насторожило. Это следовало сказать по-другому. Какого черта она приплела сюда романы?
Я стоял на прибережных скалах и видел, как Дина бежит вверх по аллее. К русскому. В его объятия. Я стоял в воде и тянул лодку, чтобы вытащить ее на берег.
Один. Вот она добежала до русского. Лодка была слишком тяжелая.
Меня затошнило. Ветчина, сыр и темное пиво рвались наружу.
— Больше тебе нечего сказать мне? Ты получила мое письмо, в котором я пишу, что заявлю на себя?
— Получила.
— Теперь ты знаешь все!
— Нет, Вениамин! Всего не знает никто. Но я узнала достаточно, чтобы приехать сюда. Надеюсь, ты еще ничего никуда не заявил?
О чем она говорит: о погоде?
— Черт тебя побери, Дина, о чем ты говоришь: о погоде?
— Нет.
Она медленно вытерла губы кончиками пальцев и откинулась на спинку стула. Глаза ее спрятались в тени.
— Ты ни в чем не виноват, Вениамин. И ты это знаешь!
— Не виноват?.. А кто же тогда виноват?
— Ты решил покарать Вениамина за то, что Дина не позволила отправить себя на каторгу?..
В этот час в кафе было почти пусто. Но все равно она говорила слишком громко. Следовало заставить ее говорить потише. Нас могли услышать.
— Ты меня бросила… — прошептал я.
Уголки губ снова улыбнулись. Точно ли это была улыбка? Но если не улыбка, то что же? Дочка Карны впервые подала голос, когда я держал ее на руках. У нее были те же уголки губ!
Дина наклонилась над столом и крепко обхватила мои запястья, даже слишком крепко:
— Да, Вениамин, я тебя бросила. Иначе ты и не можешь к этому относиться!
Наконец-то она призналась в этом! Она сидела передо мной. Держала меня за руки…
Я все еще стоял с ее картонкой для шляп. Я все еще сидел на дереве и в ярости звал ее, когда она плыла на лодке к пароходу.
— Почему ты прислала мне только старую черную Библию? Чтобы я подумал, будто ты умерла?
Она ответила не сразу. Мы с ней были заточены в этом кафе с закопченным потолком и стенами. В снопе лучей, которые проникали сюда через плохо вымытое окно, можно было различить замок Христиан-борг.
— Понимаешь, я думала… Ничего другого я не могла для тебя сделать. Мне хотелось, чтобы ты обрел наконец покой, — неуверенно проговорила она.
Я не смог произнести презрительных слов, которые вертелись у меня на языке: «Как мило с твоей стороны, прислать мне Библию!» или «Ты могла бы прислать Библию и Андерсу. Он тоже ее заслужил!»
Ничего этого я не сказал. Я разглядывал свои руки.
— Ты знаешь, что я был в Берлине?
— Да. Ты ведь забрал виолончель.
— Почему ты не захотела со мной встретиться?
— Я не знала, что ты приехал. Я была в Париже.
— Не верю!
Мы некоторое время смотрели друг на друга. Потом она сказала:
— Это понятно.
Все заполнила пустота. Абсолютная пустота.
— Я когда-нибудь лгала тебе, Вениамин?
— Не знаю. Но кое о чем ты, конечно, умалчивала!
— О том, что собираюсь уехать? Я говорила!
— Не помню.
— Я понимаю. Это было слишком трудно.
Она крутила в пальцах нитку, которая вылезла у нее из рукава, и не спускала с меня глаз.
— А почему ты приехала теперь?
— Я должна была заставить тебя понять…
— Что понять?..
— Что ты не должен брать на себя чужую вину.
— О чем ты говоришь?
Она не спешила. Но потом произнесла очень тихо и внятно:
— Ты ни в чем не виноват, Вениамин. Однажды осенью Дина Грёнэльв застрелила из ружья Лео Жуковского, а Вениамин Грёнэльв стоял на камне и все видел. С тех пор он лишился матери.
Ее лицо заледенело. Глаза — две полыньи.
Она сказала это! Здесь, в кафе. Но ведь это ничего не меняло.
— Тебе этого достаточно, Вениамин? Можно ли ответить на такой вопрос? Наступила мертвая тишина. Официант расставлял на полках стопки тарелок. Я видел звуки, но не слышал их.
— Спасибо тебе, что ты не сдался и заставил меня приехать сюда!
Она это сказала! Я сам слышал!
И снова текла река. И все плыло. И Дина тоже. Не очень молодая женщина плыла по реке среди своих слов. Она еще пыталась сохранять невозмутимость, хотя и знала, что это безнадежно.
Мы остались в кафе одни. Официант, в белом грубом переднике, кружил возле нашего столика, давая понять, что нам пора уходить. Я испугался, как бы он все не испортил, заговорив с нами, и начал рыться в карманах.
Дина опередила меня и достала из сумочки деньги.
Я смотрел на картину, висевшую на стене. Парусник в черной раме. И думал, что, когда все кончится, когда река унесет в море и нас, и наши слова, я все равно буду видеть перед собой эту шхуну из кафе у канала.
На улице Дина схватила меня за руку и весело сказала:
— А ты вырос! И даже очень!
— Зато ты стала меньше! — дерзко парировал я. Это помогло. Мы шли и осторожно улыбались друг другу. Солнце садилось. Шлоттсхольмен, церковные колокольни и самые высокие крыши купались в его последних лучах. Красный кирпич оно превращало в червонное золото. Между домами одна за другой возникали тончайшие перегородки из света, тени и пыли.
