— Зачем вашему отцу здесь дача? — спросил меня уполномоченный облисполкома тов. Борисов. — Раз он служит в московской «Правде», его не отпустят жить здесь на даче.
О том, что можно работать в газете, не служа в ней, он никогда не слышал. О том, что ты работаешь в «Правде», он узнал от меня. Фамилии твоей он никогда прежде не слышал. А это именно тот человек, от которого все зависит.
Дело, конечно, не в купчей. Дело в том, что это имущество, за обладание которым борется множество могущественных учреждений и лиц. И так, за здорово живешь, получить ничего невозможно. Кстати: облисполком — не такая уж высокая инстанция, и рассчитывать на него было наивно. Лучше было бы обратиться либо к тов. Кузнецову[627], либо к тов. Жданову[628], либо в Совнарком, либо в Президиум Верховного Совета. Там, по крайней мере, знают, кто ты такой, и могут взять на себя ответственность за такое решение. Но тут уж должен действовать ты. Я ничем помочь не могу.
Не помню, писал ли я, что командование Балтийским флотом наградило меня почетной грамотой за мою деятельность на фронте во время войны[629]. Представь себе. Вот до чего дошло.
Я все еще болен (уже полтора месяца), Марина меня уложила в постель и кладет мне на живот компрессы. Но пока помогает мало. Черноруцкий от меня отказался. Завтра пойду к гомеопату.
Делаю мучительные попытки что-нибудь заработать. Отложил роман (в который раз!) и пишу вместе с Мишей Слонимским пьесу. Мы с ним задумали написать хорошую плохую пьесу — для денег. Уже кончаем. Но, кажется, пьеса вышла и недостаточно хорошей и недостаточно плохой. И денег мы не получим.
Мечтаю съездить к вам в Москву. Жду, чтоб подвернулась какая-нибудь командировка. Да вот, не подвертывается.
Когда же ты вернешься из Узкого? А мама, видимо, в Москве? И почему это Боба с Женей[630] и нянькой у вас на квартире? Когда собираетесь в Переделкино?
Все-таки в мае непременно приеду в Москву.
А за деньги тебе, король Лир, спасибо. Когда ты, в безумии, с выколотыми глазами, покинутый всеми, в бурю, будешь рвать свои седые волосы, именно я окажусь той дочерью, которая тебя пожалеет. Впрочем, все они так говорили.
Коля.
24 апр. 1940 г.
Книжку рассказов пришлю. В ней нет ничего нового, все старье, но приятно, что старье это от времени не скисло.
А Левидов меня взволновал мало. Даже если его неправда не только кажется правдой, айв действительности правда, мне все равно интересно делать то, что я делаю. А второго издания «Ярославля» мне не добиться ни с Левидовым, ни без него.
Почему на твоем письме калининский почтовый штемпель? Ты написал письмо 14.IV, а я получил его только сегодня,24.IV, через десять дней.
Фефа твое письмо получила.
129. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому
27 апреля 1940 г. Москва[631]
Дорогой Коля.
Посылаю тебе копию письма Репина[632], которое ясно свидетельствует что дача — моя. К сожалению Толстого нет в городе, но я кое-что сделал, о чем сообщу тебе в следующем письме.
Твой К.
130. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому
Начало мая 1940 г.[633] Узкое
Итак, милый Коля, дело находится в таком положении. Я написал бумагу:
«Сим свидетельствую, что такая-то дача в Финляндии действительно принадлежит и проч.».
Под этой бумагой подписались:
Заслуженный деятель искусства Т. Л. Щепкина-Куперник, Академик Тарле.
Подпишутся Ал. Толстой и (я думаю) Лебедев-Кумач[634]. К сожалению, Толстой во Львове, а Кумач — в Барвихе. Я не только уверен, что эта бумага будет сильнее купчей, но не сомневаюсь, что она-то и может побудить людей отдать мне дачу.
Но… но… но…
1) Мне страшно не хочется именно сейчас, в связи с Бродским, напоминать о себе, привлекать к себе внимание именно по линии Куоккала, Илья Ефимович, и проч.
2) Мне вообще не нужна эта дача. Я хлопочу о ней исключительно ради тебя — вернее, Вас. Мне было бы бесконечно приятно, если бы у тебя, у Марины, у Гульки, у Таты был бы летний приют — именно в том месте, где протекло твое детство, такое поэтичное, в сущности, радостное. Я вполне понимаю, как взволновало тебя свидание с Куоккалой, узнавание забытых деревьев, холмов, берегов и т. д. Но уже по тому, как отнесся к этому Фадеев, я вижу, что пускаться во все тяжкие, нажимать все пружины для получения куоккальской дачи при наличии Переделкина, это страшно компрометантно, несвоевременно. Симпатии к нам с тобою нет ни у кого, добра нам в литературном мире не желает никто, — и с этим нужно считаться. Нужно работать, сжать зубы, любя литературу больше всего, находя утешение в чем угодно — только не в благожелательстве окружающих.
Итак, хлопотать я о даче буду, но из кожи лезть не стану и против рожна прать не считаю возможным. К сожалению, мама горит этой дачей, требует от меня героических действий и т. д.
План у меня такой: я дождусь подписи Ал. Толстого — и обращусь с помощью Лебедева-Кумача в Верховный Совет. Если постановят дачу мне вернуть, то кому бы она ни была отдана, мне ее вернут, так как на дачу люди обычно выезжают в июне, когда у детей кончаются занятия в школе, да и погода установится. А до июня я все дело оберну. Если нужно будет, приеду в Ленинград.
Я сейчас принимаюсь за новую работу «Некрасов в 40-х годах»[635] — первый том своей монографии о Некрасове. Трудно переходить на новые рельсы, но я решил с головою уйти в многолетнюю работу, и не печататься ни в газетах, ни в журналах, не выступать ни на каких трибунах. Не правда ли, это — самое лучшее? Конечно, мне очень больно, что вся моя огромная 15-летняя работа до революции пошла насмарку; мне хотелось бы так реставрировать мои старые книги об Уайльде[636], о Уитмане[637], о десятках писателей, чтобы составилось хотя бы два тома моих сочинений, но где найдешь издателя для таких «беззаконных комет»?.. Берусь поэтому за новое.
Мама в Узком очень поправилась. Прекратились ее бессонницы, несколько умерилась ее страшная раздражительность. Сейчас она с радостью сообщила мне по телефону, что выиграла 750 рублей. Женя до того изнервлен, столько в нем пошло-истерической крови его отвратительной матери, что видеть его — страдание. Бедный Боб достоин лучшего сына. Конечно, переделать мальчика можно, но не с помощью нянек. А больше никто мальчиком не занимается.
Как Таткина фоторабота? Делала ли она какие-нибудь снимки зимой? Очень хотелось бы мне видеть Гулькино фото: я его совсем не представляю себе. Очень хорошо и ясно могу представить себе Люшу, Тату, а каков Гуля — не имею понятия. Его письма так необыкновенны, что даже возраст его мне неясен — то кажется, что это 10-летний, то — 3-летний. Интересно знать, как сложится его будущее. Каков он будет в 15–18 лет? Передай ему и Тате дедин привет!
Странно, но я очень радуюсь, когда немцы колотят англичан. А ведь как когда-[то] любил Томми Аткинсов[638]! Целую Марину от всей души. Отправить тебе письмо я дал одному профессору, живущему в Калинине. Он обещал опустить в почтовый ящик в Москве — и забыл[639].
Твой Лир.
131. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому
13 мая 1940 г. Москва[640]
Дорогой Коля!
Конечно, клеветники сильно лгут: в 1932 году я не мог писать Репину каких бы то ни было писем, т. к. он умер в 1930 году. Я случайно прочел два письма, адресованные тобою и Лидой не мне, а маме, и прошу тебя не думать, что они обескуражили меня. Напротив. Я совершенно спокоен. Самое худшее — бессонницы. Но можно привыкнуть и к ним.
Читаю твою книгу. Она отлично написана, но немного… как бы это сказать?.. гуттаперчевая. Все от нее отскакивает — и смерти, и раны, и боли. Хотелось бы, чтобы она была менее умелой.
Черкни мне о сестре Юлика[641]. Мне обещали, что ей пришлют сведения о нем. Если не прислали, я пойду снова.
Что та книга, которую ты писал вместе с Григорьевым на фронте[642]?
Я руководитель секции классиков при Детиздате от Союза писателей. На днях вырабатываем программу. Сделай, если хочешь, любую заявку на предмет перевода.
Гуле привет. Спасибо ему за письмо. Напишу вскоре.
Твой Ч.
132. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому
31 мая 1940 г. Москва[643]
Дорогой Коля!
Конан Дойл за тобой! Выбери лучшие его рассказы: «Союз рыжих», «Пеструю ленту», и приехав в Москву, подпиши у Куклиса договор [644]! Кроме того — «Дети воды» Кингсли[645]. И проч., и проч., и проч. Почему не переиздать «Нашу кухню» и «Огород»[646]?
Ждем тебя и твоих!
133. К. И. Чуковский — Н. К. Чуковскому
Июнь 1940 г.[647] Москва Дорогой Коля.
Спешу известить тебя, что Григорий Самойлович Куклис уже уладил дело с Конан Дойлем и ждет от тебя перечня его рассказов и указания на количество листов (приблизительное).
Я думаю, нужно указать листов 15 — не больше.
Сейчас у меня сидят товарищи из журнала «Смена» — хороший журнал, культурный — и они возымели мысль напечатать несколько рассказов Конан Дойля. Хорошо бы в первую голову «Союз рыжих» — и еще 2–3 лучших рассказа[648] (например, о дипломате).
