и глядящим свысока (так ей казалось) не только на нее, но на всю эту случайно сложившуюся, временную, неудобную жизнь. Этот второй Остроградский был известным ученым, попавшим в беду, но ожидающим реабилитации, после которой он, очевидно, снова получит кафедру, положение, квартиру. Что же касается ее, Ольги Черкашиной, так она-то и является принадлежностью этой временной, неудобной жизни в пустой кошкинской даче.
Остроградский рубил дрова у сарая и разговаривал с бабкой. Он был в валенках, без шапки. Старый ватник распахивался, когда он заносил топор, – и показывалась плоская, узкая грудь. Бабка терпеливо ждала, пока он устанет, и тогда начинала жаловаться на сноху и сына. Остроградский «разговорил ее» – на свою беду, потому что своими жалобами она не давала ему покоя.
– Ольга Прохоровна, отчет, – сказал он. – Все в порядке. Девочки лепят на Марусином дворе снежную бабу. Новостей никаких.
Он устроил на пне толстое полено и молодецки трахнул – полено развалилось со звоном.
– Вам вредно колоть дрова.
– Возможно. Но еще вреднее думать, что мне нельзя их колоть.
– А у меня для вас новость.
– Да ну? Хорошая?
– Очень.
Она подала ему газету, он начал читать – и сразу побежал в дом за очками.
Это было неожиданно, когда, сняв пальто и принимаясь хозяйничать на кухне, она услышала смех. Остроградский часто смеялся, но сдержанно, может быть стесняясь беззубого рта, – в лагере он потерял от цинги передние зубы. Но сейчас это был очень веселый, умолкавший и вдруг снова взрывающийся смех. Прошло четверть часа, и, еще хохоча, он пришел на кухню с газетой в руках.
– Невероятно, – сказал он, снимая очки и вытирая слезы. – Очень смешно. Я был уверен, что не напечатают. Это неприятное совещание в редакции… Мне все время хотелось очнуться, как после длинного, нелепого сна. Но больше я не сержусь. Он влип.
– Кто?
– Разумеется, автор.
– Почему?
– Слушайте, вы не представляете себе, что это за люди! Теперь на него обрушатся все снегиревы Советского Союза.
Ольга Прохоровна слушала, не улыбаясь. Он посмотрел на нее – и хлопнул себя сложенной газетой по лбу.
– Боже мой! Вам должна быть неприятна эта статья, я подумал об этом, а потом совершенно забыл! Ну вот… – (У нее стали быстро капать слезы.) – Простите меня.
– При чем же здесь вы? Просто вспомнилось…
– Пожалуйста, не надо.
Остроградский взял ее руки в свои. Она отняла руки.
– Вы уже обедали?
– Нет, ждали вас.
– Я схожу за Олей.
Вечером Кошкин приехал на машине и привез Людмилу Васильевну Баеву, румяную, с круглой завитой головой, смеющуюся, похожую на амура. Но это был энергично настроенный амур, который уселся у топившейся печки и, положив руки на круглые колени, стал весьма трезво рассуждать о том, почему газета «Научная жизнь» вдруг заинтересовалась вопросом о честности в науке.
Моргая крошечными острыми глазками, желто-седой, мохнатый Кошкин весело расхаживал по дому.
– Экую красоту навели! – сказал он. – Будто в глазах светлее стало. – Это было любимое выражение его домработницы, старушки, работавшей у него много лет. – А это что? Мой диван?
– Не узнаете?
Диван окреп и помолодел. У него был потрепанный, но внушающий доверие вид.
– Узнал с трудом.
На кухне Ольга Прохоровна, в косынке и библиотечном халате, накрывала к столу.
– Ого! И буфет откуда-то притащили?
Это был не буфет, а старая горка без стекол, которую Остроградский нашел в сарае и протер подсолнечным маслом.
– Молодцы!.. Ах, другая общественная погода? – сказал он, присаживаясь к Баевой. – Нет ничего проще! Устройте над Снегиревым показательный процесс – вот вам и другая общественная погода.
– Ох! Нельзя ли без процессов? Так почему же напечатали эту статью?
– Потому что Снегирев снова в чем-то крупно срезался и уличить его впрямую было, по-видимому, неудобно. Вот и вытащили старую историю. А может, срезался кто-нибудь почище, да не в биологии, а скажем, в сельском хозяйстве, и решено пожертвовать Снегиревым, чтобы отвести удар от других.
– А вы думаете, он так легко позволит собой пожертвовать? Ах, в конце концов, не все ли равно? – спросила Баева, хлопнув себя ладошками по круглым коленям. – Дело идет на лад, это ясно. Иначе не появлялись бы в газетах статьи, которые год назад не то что прочитать, но вообразить было страшновато.
Лепестков приехал поздно, когда его уже перестали ждать, и привез незнакомого скромного мальчика в рыжем свитере и измятых штанах. Он сказал, что это Юра Челпанов, который только притворяется мальчиком, потому что уже окончил университет, работает в Институте океанографии Академии наук и недурно разбирается в физике моря. Остроградский поговорил с Юрой и был поражен: это «недурно разбирается» означало, что Юра не только наделен даром весьма просто выражать необычайно сложные мысли, но кружит где-то рядом с его «лагерной» теорией, – ошибаясь, правда, но смело, талантливо ошибаясь.
30
Снегирева была снисходительна к людям. Девушки из сберкассы получали от нее конфеты к Женскому дню. Над ее склонностью одеваться по-своему – вдруг она появлялась в бальном тюлевом платье – подсмеивались жены других профессоров. Но нельзя было не уважать постоянство ее убеждений.
Она была убеждена, например, в гениальности мужа, она негодовала на начальство, которое, по ее мнению, недостаточно ценило его, любила рассказывать
