несмотря ни на что, прекрасную жизнь. Это произошло почти одновременно – самоубийство Черкашина и его, Остроградского, арест и ссылка. Причина была, как ни странно, одна, или тот же человек, в руках которого соединились причины. Одни – для того, чтобы Остроградского арестовали, а потом отправили в ссылку, где он много раз был близок к смерти, а другие – чтобы студент Черкашин бросился с одиннадцатого этажа и погиб сразу, без пыток. Все это кончилось вместе с той жизнью, которая ушла, как уходит поезд, простоявший много суток в буране, с заиндевевшими стенками, обледеневший, гремящий усталым железом, – и началась другая, тихая, в этой пустой даче, в лесу. Он счастливо дышал в темноте.
25
Наконец позвонили – и Снегирев кинулся в машину, едва не забыв дома портфель, набитый бумагами, которые могли пригодиться в разговоре.
Кулябко встретил его нервно-весело, вскочил, пошел навстречу и, повернув на полдороге, уселся за свой огромный письменный стол. «Плохо», – с упавшим сердцем подумал Снегирев. Но это было ни хорошо ни плохо. Это был Кулябко, сухой, узкоплечий, ежеминутно меняющий решения по каким-то, ему одному известным причинам.
У него была слабость – нумизматика. Он был страстным собирателем старых русских монет. Едва ли не каждый разговор со знакомым или полузнакомым человеком кончался тем, что Кулябко вручал ему листок с перечислением монет, которых еще не было в его бесценной коллекции и которые он разыскивал годами.
– Ну что, брат, прижали? – смеясь, спросил он. – Ведь не явился бы, если бы не прижали.
– Только собираются, Матвей Ильич, – стараясь попасть в этот непринужденный тон, отозвался Снегирев.
– Рассказывай. Десять минут.
Прошло не меньше пяти, а он уже слушал вполуха. Для него не имело значения, прав или не прав Снегирев. Он думал об изменяющейся картине отношений, которая породила самую возможность статьи в газете «Научная жизнь». На том участке биологии, с которым связан Снегирев, много напутано, и эта путаница не может продолжаться вечно! Может быть, оставить все как есть, то есть не жать на редакцию?
«Привык выходить сухим из воды Снегирев, – думал он в то время, как его лицо, с тонкими треугольными бровями и падающим на лоб черным хохолком, сохраняло привычное слушающее выражение, – избалован. Да теперь время другое».
– Матвей Ильич, дело прошлое, но я считаю, что его надо было не сажать, а отстранить от преподавания, потому что в лаборатории он волен заниматься чем угодно, а студентам мог принести только вред.
«С другой стороны, он сухим из воды выходил не случайно… – Теперь Кулябко внимательно слушал. – И оттуда как раз будут жать, хотя не хуже меня понимают… Придется позвонить…»
– …И очень хорошо, что вернулся, тем более что в Магадане или на Воркуте – где он там был – у него было достаточно времени, чтобы отказаться от своих туманных теорий. И то, что он живет где-то у Кошкина на даче, потому что его не прописывают в Москве…
– У Кошкина?
«Не буду звонить, – подумал Кулябко. – Так или иначе, придется налаживать отношения с кошкинской группой. Ведь если академия по-прежнему будет настаивать, чтобы Кошкин был редактором „Зоологического журнала“…»
– Сейчас нельзя так резко ставить вопрос, – сказал он, чтобы сказать что-нибудь, и только потому, что Снегирев, долго, без умолку говоривший, вопросительно приостановился. – Ты учти, Валерий Павлыч, обманщиков действительно много.
«А что я скажу Спицыну? – продолжал он думать. Спицын был начальство. – Спицыну я скажу, что это необходимо для равновесия. Наконец, просто чтобы как-то разрядить атмосферу в кошкинской группе. Так. Ну а если действительно не одна статья, а серия, как говорит Снегирев? Да и вообще… Что значит „фальсификация науки“? Мало ли кто еще может принять это на себя! Нет, позвоню! Сегодня же! Буду настаивать. Снимут».
– Если редакция стремится к объективному решению, – говорил Снегирев, – почему не позвали Челнокова, Нечаеву, Клушина? Пригласили только кошкинцев, разве это не характерно?
– Валерий Павлыч, напрасно волнуешься, – весело сказал Кулябко. – Статья не пойдет.
У Снегирева радостно изменилось лицо. Он снова длинно заговорил.
– Нет, этого я остановить не могу, – возразил Кулябко. – Кто-то пишет, ну и пускай пишет. Ведь для тебя важно, чтобы статья не была напечатана, так? А это что? – с внезапно вспыхнувшим волнением спросил он, когда Снегирев положил перед ним на стол Алешкину монету. – Батюшки мои, никак Иван Третий?
Снегирев позвонил Крупенину из автомата и с трудом удержался от смеха, когда Лариса Александровна сказала, что Василий Степанович не был у Остроградского, потому что у него вот уже третий день плохо с сердцем.
– Передайте ему привет. И скажите, что может сидеть дома. Лучше позовите Остроградского к себе. Может быть, и я забегу. Кстати, передайте, пожалуйста, Василию, что статья, о которой мы говорили, не пойдет.
Статья не пойдет. Все возвращалось на свои места. Он вспомнил о Ксении и решил, что пойдет к ней завтра после лекции. Нет, сегодня. Сейчас. Статья не пойдет. Но прежде надо позвонить домой. «Небось моя длиннополая места себе не находит».
Он взял такси и остановил его у кондитерской, чтобы купить для Ксении трюфелей. Триста грамм, пожалуйста. Нет, полкило.
Вместо Ксении он вдруг поехал к старичку-коллекционеру, у которого давно торговал для Алеши альбом редких и даже редчайших марок. Так. А теперь домой. Трюфеля пригодятся. Марья Ивановна любит, когда он покупает что-нибудь к столу. Статья не пойдет. «Дворники» сметали со стекол машины крупный нежный снег, и Москва – пушистая, легкая – показывалась и исчезала.
26
Мне почти никогда не удавалось
