оставаться равнодушным к отсутствию здравого смысла – черта, причинявшая мне множество огорчений. Мог ли я предположить, что эта склонность наконец пригодится?
Практическая сторона статьи была очень важна. Но была и другая. Предоставляя читателю право приговора, я старался не сопоставить, а, напротив, показать всю несопоставимость Остроградского и Снегирева.
Я не боялся того, что можно назвать резкостью светотени. Мне хотелось показать крупным планом самое дело науки, проникающей всю огромную, меняющуюся жизнь страны, и людей этого дела – реального в одном случае и мнимого – в другом.
Статья пролежала весь январь – Кузин утверждал, что по вине Горшкова, который испугался и стал тянуть, надеясь на творческий отпуск. Это был, разумеется, вздор. Главным затруднением – как выяснилось через несколько дней – было то новое, что вдруг стало краешком показываться в редакционной (и не только в редакционной) работе: газета сама должна была решить вопрос о том, печатать или не печатать статью.
– А поди-ка угадай границы этой свободы, – смеясь, сказал Кузин. – Особенно если ты, как Горшков, заранее ждешь неприятностей и думаешь только о том, как бы их избежать.
– Был звонок, – сообщил он мне в другой раз. – И дело плохо.
Был не один и не два звонка. Шла неустанная, лихорадочная, обдуманная – а иногда и не очень обдуманная – работа. Какие-то аспиранты прислали восторженный отзыв о Снегиреве как научном руководителе – откуда могли они узнать о статье? Рыбачий колхоз (Феодосия) в пространном обращении доказывал, что летом 1953 года советы Снегирева обеспечили перевыполнение плана улова. Обращение было вооружено научными данными.
– Вы просто не представляете себе, что делается, – жаловался Кузин. – Жмут со всех сторон. Но определилось и другое: позиция. И непохоже, что главный редактор собирается от нее отступать!
По-видимому, он был прав, потому что вдруг прислали гранки, да еще с просьбой поторопиться.
– Статья в номере. Появится завтра.
Статья не появилась ни завтра, ни послезавтра. Снова что-то согласовывалось, увязывалось, проверялось.
Позвонил Горшков и попросил убрать фразу: «…чувство, в котором еще сквозила неуверенность в завтрашнем дне или сегодняшней ночи…»
Я не согласился.
Через час он позвонил снова:
– Тут у вас одиннадцатый этаж. Может быть, переделаем на пятый?
– Почему?
– У нас нет точных данных. Да и вообще… Стоит ли упоминать о Черкашине? Снегирев утверждает, что он был душевнобольной.
– Мало ли что он утверждает!
Статья появилась в начале февраля. Я прочел ее – и удивился. Для человека в общем добродушного она была непривычно резка. Но самым неожиданным в этой статье было то, что она появилась.
27
Ольга Прохоровна никогда не читала газету «Научная жизнь» и купила номер, чтобы завернуть сушки, – кулек прорвался в трамвае. Дорогой она, не разворачивая сушки, стала читать газету и чуть не проехала Лазаревку – так раздумалась и разволновалась. Было что-то обидное в том, как автор наскоро, в двух словах, рассказал о самоубийстве Бориса. «Точно не было этой ночи, когда я, проснувшись, увидела у окна его вздрагивающие широкие, костлявые плечи. И других ночей, когда он не спал чуть ли не две недели подряд – и я уговаривала его пойти в диспансер, и он стал издеваться над женщиной-врачом, а потом выбежал на улицу и вдруг рассмеялся как ни в чем не бывало».
В вагоне было светло и просторно; молодые цыгане, по-видимому муж и жена, смуглые до синевы, чисто и легко, не по-зимнему одетые, горячо разговаривали, сверкая неправдоподобно черными, красивыми, тупыми глазами, – и Ольга Прохоровна, бог весть почему, вспомнила самые счастливые дни своей жизни с Борисом. Это было, когда она только что влюбилась в него, и даже еще не была уверена, что влюбилась. Она училась на филологическом, и он убеждал ее перейти на биофак, а сам все читал стихи, свои и чужие. Каждый вечер он встречал ее на Моховой, и они шли куда глаза глядят, по набережным, по переулкам Замоскворечья. Он много рассказывал тогда о войне, которая была для него не только испытанием, но – она это чувствовала – увлечением, страстью. Он рассказывал о жизни рыбаков на Тузлинской косе, узенькой полоске земли между двумя морями – Азовским и Черным. В конце двадцатых годов море размыло плотину в Тузлинской косе, уловы снизились, и теперь земляки ждали его возвращения, чтобы поднять вопрос о «прорве» и наконец перекрыть ее. Он рассказывал, волнуясь, и она тоже начинала волноваться, а вернувшись домой, рассказывала о «прорве» тетке, у которой жила на Кадашевской.
И вдруг они поссорились – как ссорились сейчас открыто, не стесняясь, молодые цыгане, эта красавица, вдруг яростно сорвавшая с шеи ожерелье из серебряных монет и швырнувшая в мужа или любовника горсть этих монет, раскатившихся по вагону. Они поклялись никогда не встречаться, и сразу же она стала томиться и тосковать без него. Тетка, сестра отца, такая же большая и складная, как отец, посоветовала ей уехать, и она поехала на каникулы в Боровск, где жили какие-то дальние родственники, хотя надо было заниматься, потому что еще с первого курса остались хвосты.
Можно было подумать, что на краю света, а не в полутораста километрах от Москвы этот Боровск с его крутым берегом над изогнутой узкой рекой, с его свистом и гиканьем гулявшей молодежи, с завалившим крыши ослепительным снегом, со старым монастырем, в котором были теперь курсы по подготовке трактористов. Вечером она пошла в кино, устроенное в одном из монастырских зданий. Строгие своды плавными спадающими дугами опускались к овальным, полуметровой толщины окнам, забитым щитами; могучие двери с грозным, ржавым скрипом ходили на петлях, и неприятно-странен был контраст между суровостью старого здания и случайной обстановкой кино, горой легких скамеек, плакатами, плохо натянутым экраном. Стрекотанье аппарата послышалось, расширяющийся луч упал на экран, и в эту минуту она
