ровно на треть бокала, как и полагается.
Вину не должно быть тесно.
Бабушка одобрительно кивнула – молодец, знаешь, как надо, – и подняла руку:
– За меня успеем. Человек не может, даже не имеет права жить в одиночестве. Ван Гог… как он плохо кончил, бедняга… А старина Клод дожил чуть не до ста лет.
– А ты, бабушка?
– Что – я? Я прожила всю жизнь с мужем. Он и сейчас со мной. Память – часть жизни, и уж кто-кто, а твой друг это знает точно. Он же работает с альцгеймером, если я правильно поняла?
Матьё засмеялся.
– В таком случае – за слоновью память! И, само собой, – за Клода Моне!
* * *
– Прекрати, я не могу сосредоточиться. – Селия убрала руку Дэвида с бедра, но отпустила не сразу.
– А я не могу удержаться. Ты очень красива за рулем.
День знаменательный: Четвертое июля. Солнце палит так, что даже кондиционер не спасает. Они в пути уже два часа, но ехать еще долго – дороги забиты. Надо было стартовать в полночь или вообще на день раньше, но умные мысли всегда запаздывают. Ну хорошо, если не в полночь, то хотя бы часа на два-три раньше, однако поднять Дэвида с постели было невозможно. Дурацкая идея – ехать на Кейп-Код именно в День независимости. Дурацкая-то дурацкая, но выбора не было: ей хотелось провести праздник с отцом, а Дэвид освободился только накануне. Машина движется с черепашьей скоростью, их то и дело обгоняют велосипедисты.
– Господи… В нормальные дни самое большее – час с четвертью, – пожаловалась Селия.
– Ты уже говорила. И что? До ланча еще далеко.
– Надо было выехать раньше, – в который раз пожаловалась она.
– Хочешь сказать, что это я устроил эту пробку?
– А кто ж еще?
Дэвид засмеялся и сжал ей локоть.
– Не напоминай. А то придется заехать в рощу и перелезть на заднее сиденье. Тогда точно опоздаем.
Опять пробка. Они стояли в окружении огромных бостонских внедорожников с байдарками на крышах.
Отец обещал гриль с гамбургерами и кукурузными початками, а они опаздывают. И конечно, мороженое с клубникой. Селия всегда знакомила отца со своими бойфрендами – впрочем, их было не так уж много, а в последние годы вообще никого: она работала, вместо того чтобы жить. Работа и была ее жизнью, но сейчас ощущение именно такое: работа не жизнь, а суррогат жизни.
– Красиво… – неожиданно протянул Дэвид, глядя на корявые, побитые ветром стволы сосен.
И в самом деле красиво. Освещение как на свирепо-реалистичных и в то же время тревожных полотнах Эдварда Хоппера.
– Какое счастье избавиться от всего этого хотя бы на время, – тихо сказал Дэвид. – Ни шага без адвокатов. Все, что я делал в последний месяц, – заполнял какие-то формуляры и отчеты. Каждый шаг надо вспомнить и отчитаться. А это почему не сделано… а то почему… Вы-то, по крайней мере, что-то делали. Работали…
– Если это можно назвать работой. Нам даже с мышами запретили экспериментировать. У нас куча судебных дел – нас обвиняют, что мы стали причиной принудительной изоляции всех пациентов, принимавших препарат. Мало того, нас привлекают к суду родственники погибших, жертв наших агрессивных пациентов. Не знаю, как выберемся из этой юридической паутины.
– Вам запретили работать с мышами, а нам нельзя даже думать про мышей. Да я не имею права даже подумать о том, что мне запрещено думать про мышей.
Селии потребовалось секунд пять, чтобы осмыслить эту нелепую фразу и разобраться, кому и о чем запрещено думать. Она засмеялась.
– Все образуется.
– Гарвардскую лабораторию они не закроют. Но вот Гассер… не знаю. Большой вопрос. Могут и разогнать.
Дэвид откинул голову. Белая сорочка с закатанными рукавами, дорогие швейцарские часы. Такие часы ей всегда казались проявлением если не дурного вкуса, то способом самоутверждения не особенно уверенных в себе людей. Но на руке Дэвида они смотрелись вполне естественно. Да и модель не выглядела вызывающе дорогой, такие покупают не вчерашние жулики, щеголяющие свалившимся на них богатством, а уверенные в себе люди. Дэвид чем-то похож на миллиардера, полностью разочаровавшегося в своих миллиардах. Рана на плече совершенно зажила, хотя он еще недавно морщился при каждом неловком жесте.
– Пора начинать все сначала.
– А ты разве не видел статью колорадской группы? Они создали компьютерную модель всей нейроваскулярной системы мозга и подтвердили – мы правы. Вылечить болезнь Альцгеймера можно, убрав скопления тау-белка. Мы только ошиблись, сделав ставку на микроглию.
– На что же еще? Другого пути нет.
– У перицитов собственная сигнальная система, которая чувствительна к фармакопрепаратам. Вот и надо им предоставить возможность расправиться с тау. Рисков гораздо меньше. Уж слишком много сюрпризов за пазухой у иммунной системы, лучше ее не трогать. Начнем с компьютерных моделей, потом в пробирке, потом мыши… Ох, я забыла, что тебе нельзя про них думать. И не думай. Думай сразу о больных.
– Ты не из тех, кто быстро сдается. Нет, быстро – неверное слово. Ты не сдаешься никогда.
– Это правда. Стараюсь, по крайней мере.
Она все время думала об отце. Он по-прежнему бодр и весел, но Селия знала: он понимает, что обречен.
“Может, встать перед автобусом?” – как-то обронил он.
Она не нашлась что ответить. Уж кто-кто, а ее отец не из тех, чьи мысли постоянно о смерти. Сколько ему до рецидива? Никто не знает, но ясно, что они не успеют разработать новый, более совершенный и не вламывающийся в иммунную систему препарат. Придется начинать все сначала. А до того? Искать помощницу или не слишком дорогой дом престарелых?
У отца есть еще несколько месяцев в запасе. Два-три, максимум четыре. Лето, начало осени. Он уже набрал заказов от своей верной клиентуры. Конечно же, Селия будет навещать его намного чаще, но времени остается угрожающе мало.
Очередная остановка. Автомобильная очередь расцвела красными стоп-сигналами. Селия повернулась к Дэвиду – оказывается, все это время он не сводил с нее глаз.
– Я восхищаюсь тобой, Селия, – медленно сказал он. – Откуда в тебе столько силы?
Теперь вся ее жизнь – эти двое мужчин.
– Ну нет… не так уж я сильна, как тебе кажется.
– Еще как! Ты не просто сильна как слон, ты еще и других заражаешь своей слоновьей силой.
Удивительно – почти этими словами Селия определяла свое восхищение бабушкой.
Дэвид снял ее руку с баранки, поднес к губам и поцеловал. Ей пришлось вырвать руку: один за другим погасли стоп-сигналы, вереница машин тронулась.
Они обогнули поле для гольфа и стрельбище, осталось совсем немного. Повсюду
