— Ну и ступай в детскую, если ноги болят, играй в куклы, — сказал с досадой Алеша, — всегда всю игру испортишь, баба.
Так или почти так всегда кончались мои игры с братьями. Я не люблю такие игры, где я должен быть храбрым, как они; защищаться или нападать с криком и шумом; стоять в темном углу перед трубой и ждать, когда отворится дверка и оттуда вылезет черный страшный разбойник. Впрочем, Алеша не долго сердился на меня, он почему-то всегда избирал меня участником своих игр. Наступало Рождество, у нас все чистили и мыли; в гостиной сняли шторы, спороли с них медные кольца; два таких кольца стащил Алеша. Таинственно подошел он ко мне.
— Давай играть в папу и маму.
— А как?
— Я достал кольца, мы наденем их на пальцы. Ты будешь мамой, а я — папой. Только нужно осторожно, чтобы никто не заметил, а то мама, пожалуй, отнимет их.
Я согласился; до конца вечера мы играли вместе, таинственно перешептывались, связанные одной и той же заманчивой тайной. Никто из больших не заметил наших колец, а после обеда папа и мама ушли к дедушке, и мы одни укладывались спать. Когда мы умывались на ночь, Алеша отозвал меня:
— Мы и завтра будем так же играть. Ты спрячь кольцо.
— Я его спрячу под подушку.
— Нет, там его могут найти, лучше в рот.
Мы легли, я спрятал кольцо в рот; но вот оно скользнуло в горло, я закашлялся. Кольцо стало поперек горла. Я стал задыхаться, ко мне подбежала няня, ударила по загривку, и мне показалось, что я проглотил кольцо. В ужасе я поднял рубашку.
— Няня, режь мне живот, режь мне живот.
Няня старалась меня успокоить.
— Режь мне живот, режь мне живот.
Няня ушла за ножницами.
Алеша быстро выскочил из кровати и подбежал ко мне.
— Кольцо проглотил, да? Я так и знал! Только смотри не говори, слышишь? А то я так тебе дам, что ты долго помнить будешь!
Алеша пригрозил мне кулаком.
Это было так неожиданно, что я перестал плакать, и когда вернулась няня, я и Алеша лежали, как будто ничего не случилось.
Утром я нашел кольцо на коврике перед кроватью, я схватил кольцо, зажал его в руку и побежал к Алеше.
— Будем играть в папу и маму. Я нашел кольцо.
— Нет, ты опять его проглотишь. Вообще, я больше с тобой не играю, — важно заявил Алеша.
Я надул губы, ну разве я не несчастный, даже Алеша не хочет со мной играть. И зачем только я родился в мае, теперь весь век маяться буду.
2
ПАПА
Обиженный на Алешу за отказ играть в папу и маму, я, сердитый, стоял в гостиной и копал кольцом землю в горшке цветка; Верочка была рядом и с любопытством смотрела на мое занятие.
Вошла Ольга Николаевна, наша учительница; у нее одна нога была короче другой, она всегда ходила с палкой и сильно стучала тяжелым сапогом короткой ноги. Когда она в первый раз пришла к нам под вечер и разговаривала с мамой в полутемной гостиной, я, стоявший в дверях, очень испугался и побежал к няне.
— Няня, няня, к нам колдунья пришла, — шептал я, уткнувшись в нянины колена.
— Что ты, милый, Христос с тобой!
— Нет, правда — колдунья, с палкой и ногой стучит и хромает все.
— Глупенький, это, верно, учительница.
— Нет, колдунья. У нее нога деревянная, я сам видел.
— Шура, иди в гостиную, мама зовет, там учительница пришла, — прибежал Костя.
— Это — колдунья.
— Ты совсем глупый; колдуньи бывают только в сказках, а это учительница, зовут ее Ольга Николаевна. Ты тоже будешь с ней учиться. Ну, пойдем.
Я надулся, но все-таки пошел.
С тех пор прошло немного времени, Ольга Николаевна сумела покорить меня. Вот и теперь она подошла ко мне, как всегда веселая, а я, увидав ее, нарочно отвернулся и стал еще усерднее копать землю.
— Да мы, кажется, сегодня не в духе? Чем ты так недоволен?
Она взяла меня за плечи; я сердито вывернулся и уронил ее палку. Ольга Николаевна сама не могла поднять палку и остановилась беспомощно.
— Подними скорей, — сказала она спокойно, но я, вместо того чтобы поднять палку, нарочно оттолкнул ее ногой, тогда Верочка быстро нагнулась и подала Ольге Николаевне палку.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Ты, однако, злюка, я не знала, что ты такой, — теперь я учить тебя не буду, я не люблю злых мальчиков.
Мне стало стыдно, отчего она не рассердилась. Я бросился в угол, сел на корточки и заплакал.
Пришли Костя и Алеша, начался урок.
— А почему он в углу? — спросил Костя.
Какой Костя, ему всегда надо все знать, не все ли равно, почему я в углу? Нет, непременно спрашивает. Теперь Ольга Николаевна все расскажет и все будут знать. Ах, как стыдно, как стыдно.
— Ольга Николаевна, не говорите, я никогда больше не буду, только не говорите, — выбежал я из моего угла, бросаясь к ней на колени и целуя ее.
— Да что с тобой? Ну, было и прошло, а кто старое помянет, тому и глаз вон.
— Это он вчера кольцо проглотил, оттого и плачет, — убежденно сказал Алеша.
— Совсем не оттого.
— А отчего же?
— Оттого, оттого, что ты не хочешь играть со мной.
— Ну и дурак.
— Алеша, что ты? Разве можно так говорить, — строго заметила Ольга Николаевна.
— Он сам виноват — ничего не умеет, а потом плачет.
— Пусть плачет, он маленький; а ты — большой, но вести себя не умеешь. Вот опять кляксу посадил. Постой, я сама, ты только размажешь.
Ольга Николаевна потянулась за промокательной бумагой, но Алеша быстро нагнулся и слизнул кляксу.
— Какой ты противный.
— Так чище, так почти не видно.
— Так никто не делает.
Ольга Николаевна хотела быть строгой, но строгость не выходила; голубые глаза ее так ласково смотрели на Алешу, что невольно не верилось ее строгому голосу. Урок продолжался. В то время как Ольга Николаевна поправляла тетрадки, Алеша, качаясь на стуле, сказал твердо, не допуская возражений:
— А наш папа — необыкновенный.
— Почему ты так думаешь? — спросила Ольга Николаевна.
— Он все знает; у него столько книг в кабинете, и он всех их знает наизусть. Потом мама у папы обо всем спрашивает, и папа никогда не сердится, а мама строгая.
Ольга Николаевна улыбнулась:
— Ты вот — необыкновенный, все шалишь и на стуле качаешься.
— Нет, я — обыкновенный, и Костя — обыкновенный, и мама — обыкновенная, и вы — обыкновенная, только не совсем.
— Отчего же не совсем?
— У вас нога игрушечная.
Ольга Николаевна рассмеялась.
— Папа, правда, необыкновенный, — с жаром подхватил Костя, — он самый сильный, я сам видел, как он маму поднимает. Он знает, как зовут каждый цветок и каждое дерево, и верхом на лошади умеет, и рисовать умеет, — он вчера мой портрет нарисовал. Правда, правда. Потом на службу каждый день ходит.
— Когда я вырасту большой, — перебил его Алеша, — я тоже буду необыкновенный, я тоже буду на службу ходить. У меня будут дети, и я вас учить их возьму, а вы тогда совсем старенькой будете.
— Ну, довольно болтать.
Пришла мама, она всегда приходила к концу урока, Алеша перестал качаться. Костя принялся усердно что-то писать.
— Как они у вас сегодня? Алеша, наверно, ничего не знал, он вчера весь день без дела болтался. Вы, Ольга Николаевна, пожалуйста, построже, а то с ними никакого сладу нет. Этот вчера себе нос расквасил, да что он, опять, кажется, плакал?
Я покраснел и боялся взглянуть на Ольгу Николаевну, а вдруг она скажет.
— У него голова болит, — тихо сказала Ольга Николаевна, — вообще же я ими довольна, они у вас славные.
— Только все-таки надо построже, — прибавила мама.
Урок кончен, мы собираем свои книги, а я думаю о папе.
Конечно, он — необыкновенный, и потому я люблю по вечерам ходить к нему в кабинет, сидеть на диване, прислонившись к высокой спинке и следить смирно и внимательно, как папа обмакивает перо в чернильницу, как бегает его рука по бумаге, как он щелкнет на счетах и снова пишет. Я сижу и смотрю, и что-то поднимается в груди огромное и приятное, и я невольно говорю:
