— Папа.
Но тотчас пугаюсь звука своего голоса и гляжу на папу широко раскрытыми глазами.
— Шура, — быстро скажет он и улыбнется теплой улыбкой, подождет, не скажу ли я еще чего-нибудь, и опять примется писать и щелкать на счетах.
Мне хочется узнать, что он пишет, и снова неожиданно вырывается:
— Папа.
— Шура, — отзовется отец, отложит перо, достанет папиросу, закурит ее, пустит несколько колец. Какие красивые кольца, как они входят одно в другое, делаются все шире и шире и исчезают в темноте под потолком. Я от удовольствия двигаюсь на диване, кладу ногу на ногу и снова говорю:
— Папа.
— Шура, — ответит он, выпуская дым, и опять улыбнется.
— Папа.
— Шура, — слышу я ласкающий голос.
Входит няня.
— Ишь, баловень, куда забрался. Его ищут спать укладывать, а он к барину в кабинет ушел.
— Он со мной разговаривает, — смеясь говорит папа.
Няня берет меня на руки, подносит к отцу, папа меня крестит и целует. Я обнимаю его за шею, прижимаюсь к его щеке, мне приятно щекотание его бороды, прикосновение усов, и я так люблю его, что не хочется уходить с няней.
— Папа, — шепчу я.
— Шура, — отвечает он. — Ну, идем, идем, поздно уж.
Я иду вместе с няней, а сердце сжимается от избытка чувства, у меня самый добрый, самый умный, самый необыкновенный папа.
3
ФИЛОСОФИЯ
Няня сидит у окошка, она вяжет чулок и быстро шевелит спицами, почти не глядя на них; Костя у своего столярного станка обтачивает полено, постепенно превращая его в корабль, и при этом немилосердно свистит; я стою рядом и смотрю на его работу, я люблю смотреть, как делают что-нибудь другие. Верочка играет у своего кукольного столика, и я изредка оглядываюсь в ее сторону, мне очень бы хотелось играть вместе с ней, но работа Кости, пожалуй, заманчивее.
Вбегает с шумом Алеша и кричит:
— А мы будем траур носить! Моя крестная, баба Лена, умерла, мама сейчас от бабушки письмо получила.
Костя перестает свистать:
— Чего же ты радуешься, если умерла, значит, плакать нужно.
— Я вовсе не радуюсь, только мы будем траур носить.
— И я, и я хочу, — подбегает Верочка, оставляя куклы.
— Мы все будем, ты будешь черное платье, а мы полоски на рукавах, как большие.
— Няня, няня, я буду черное платье носить, — бежит Верочка к няне и бросается ей в колени.
— Что ты, родимая моя? Да кто же это сказал тебе?
— Алеша говорит, баба Лена умерла и я буду черное платье носить.
— Я не люблю траура, — заявляю я, — когда все черное, тогда делается скучно.
— Когда кто-нибудь умирает, всегда скучно, — говорит Костя.
— Ты почем знаешь? У нас еще никто не умирал. А по-моему, должно быть весело, все приходят, потом свечи горят, цветы и венки приносят.
— Когда кто-нибудь умирает, — продолжает Костя, не слушая Алешу, — кругом делается пусто, и надо крепче держаться друг друга, а то упадешь в пустоту и умрешь тоже.
— Мне страшно.
— Ты — известный трус, ты всего боишься, ты даже темноты боишься, а я нисколько не боюсь смерти. Если умрешь, — то сразу узнаешь, что было и что будет.
— Покойников в землю закапывают, они ничего не видят, — пробую я возразить Алеше.
— Ты думаешь не видят. Все видят. После смерти душа звездой делается, и баба Лена теперь звездой стала и глядит на нас. Вот посмотри вечером хорошенько на небо, ты сам увидишь, как дрожат звезды. Это они говорить хотят, только трудно узнать знакомую душу, надо очень долго смотреть, тогда узнаешь. Когда умерла Маргарита, я хотел узнать ее, но ничего не вышло.
— А когда звезды падают, это умершие опять на землю рождаться летят, — философствует Костя.
— Я не помню, когда я был звездой.
— Этого никто не помнит.
— А я помню, — подхватывает Алеша, — я даже часто во сне вижу, как я летаю над нашей лужайкой в деревне, и на ней много, много цветов.
— Ну, это не то.
— Нет, то.
— А баба Лена никогда не была маленькой, — неожиданно заявляю я.
— Почему ты так думаешь?
— Потому что старые не бывают маленькими, у них все лицо в морщинах, у детей не бывает морщин.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Ты всегда говоришь глупости, по-твоему, бабушка не была мамой, а мама — девочкой? Когда мы вырастем, мама станет бабушкой.
Входит мама, мы умолкаем.
— Дети, баба Лена умерла.
— Мама, а я буду черное платье носить? — подбегает к ней Верочка.
— Зачем тебе черное платье, глупенькая моя. Это совсем не нужно, только помолись за нее хорошенько.
Верочка отходит разочарованная.
— Жаль, что теперь в театр нельзя будет. А мы для вас ложу достали. Няня, ты зажги лампадку, надо, чтобы она все время горела.
Няня складывает свое вязанье, маму зачем-то позвали на кухню, мы остаемся одни.
— Неужели и в театр нельзя, — недоумевает Алеша.
— А ты радовался, что мы траур носить будем, — резко говорит Костя.
— Я вовсе не радовался, а потом, разве я знал, что нас в театр вести хотят.
— Ты всегда так.
Я отхожу в угол, мое любимое место.
Зачем умерла баба Лена? Конечно, она никогда не была маленькой, а то бы не умерла теперь, когда нам в театр ехать нужно.
4
НЯНЯ
У нас в детской, в углу, под образами стоит большой нянин сундук, зеленый, окованный железом, с жестяной резьбой на крышке.
Перед Рождеством и Пасхой няня его разбирает, вынимает и чистит свое достояние. Впрочем, бывают еще дни, когда няня открывает сундук. В эти другие дни няня — особенная, она ворчит, что-то шепчет, вздыхает и даже плачет. Алеша уверяет тогда, он всегда все знает, что няня получила письмо из деревни от своего внука Ваньки. Может быть, Алеша и прав, но я знаю наверное, что если няня ворчит, что-то шепчет и вздыхает, то она откроет сундук, начнет перебирать вещи, что-нибудь выберет из них, отложит в сторону, вздохнет и, быстро уложив остальное, закроет опять сундук, не обращая внимания на нас любопытных, толпящихся вокруг него.
Зато перед праздниками няня сама предупреждает, что откроет сундук, и я не отхожу от нее, чтобы как-нибудь не пропустить это событие.
— Няня, ты скоро откроешь сундук? — спрашиваю я в нетерпении.
— Скоро, скоро; вот кончу штопать, тогда и открою.
— А там чего? — подбегает к ней Верочка.
— Чего, радость ты моя чистая, там всего много, что няня у вас да у дедушки вашего за сорок лет накопила. У няни, небось, на деревне тоже внуки растут.
— А пряники есть?
— И пряники есть.
— А ты дашь?
— Дам, дам, золото ты мое, — няня откладывает чулок в сторону и берет Верочку на руки, та прижимается к няниной щеке, потом гладит ей лицо.
— Няня, я все лицо тебе выглажу, ты опять молоденькой будешь.
— Где уж мне молоденькой быть, только бы внуков вырастить.
— А они тебя любят?
— Любят, любят.
— И я люблю.
— И я, и я люблю, — кидаюсь я к няне, взбираюсь к ней на колени, бурно обвиваю ей шею и целую мягкое, морщинистое лицо. Я не хочу, чтобы одна Верочка целовала няню, я тоже люблю няню.
Я тоже люблю няню. Бывает, вечером она наклонится над моей кроваткой, долго крестит, целует и говорит:
— Христос с тобой, спи, мой красавчик, расти большой. Ох, ох, ох, трудно будет тебе, бедненький ты мой.
Я вытягиваюсь, как струна, обхватываю нянину шею, тяну к себе ее голову, целую и шепчу:
— Няня, отчего я бедненький, отчего трудно будет?
— Чует мое старческое сердце, все-то твои в рубашечках родились, один ты — голенький, вот и будет тебе тяжело. Вырастешь большой, сам узнаешь, попомнишь мои слова, да где? Уж не будет меня, буду я в могиле лежать, всеми забытая, только ветер будет со мной разговаривать, да частый дождичек мочить мои косточки.
— Нет, нет, я никогда не забуду тебя, я не позволю тебе умереть, я возьму тебя к себе, и ты никогда, никогда не умрешь.
